Избранное

Я о себе скажу словечушко, но вчуже,
как будто сам уже давно лежу в земле.
Так больше правды, тут уж не словчу же,
как первое лицо в единственном числе.
Уж тут словечко, словно правда, голо
и в голом виде пустится в трепак,
и память будет выглядеть бесполо,
а поминанье по записке – как
спряжение безличного глагола.

Рифмуя "поп" и "гроб", кто будет поминать –

под рифму рюмку, чтобы православно, –
а имя в кулаке с бумажкою сжимать?
Не буду даже им. Вот, право, славно!
А поминаемый – как будто он не он,
а память светлая – молитесь, иереи! –
мигая, дрыгается, как неон,
в раскрашенной портретной галерее.

        Ах, речь безличная! Смотри, пока

        она откалывает трепака,
        с торжественно-ехидной
        улыбкой панихидной!

        Так неси свой крест,

        как лихой бунчук,
        разливной Модест,
        расписной пьянчук!

        На одре пустом

        ни аза в глаза.
        Борода хвостом,
        а из глаз слеза.
        По шеям потом
        даст гроза раза.

        И под белую горячку

        гопачится враскорячку:
        И вот так, и вот так
        ты попал под колпак,
        под больничный колпак
        да и гопником в гопак,
        околпаченный,
        раскоряченный!

Не я, не ты, не он, а просто было,

как вдоль судьбы шагающее быдло.
Хоть бы брылы развесившее рыло!
Нет, просто было, и оно обрыдло.
Давно уже ушли до ветру жданки,
все данные собрали да и в печь!
И Было вонькое хоронят по гражданке,
И Былу не дадут подонки в землю лечь.

        И поют подонки,

        голосочки тонки,
        Семки, Тоньки, Фомки,
        милые потомки:
        Ходи изба, ходи печь!
        Былу нету места лечь.
        (А следовательно, требуется сжечь,
        и вместе с рукописями!)

В гробу везут чудовищное Было,

помнившееся над единым и одним.
И чья-то речь стучит-бубнит над ним,
как будто сей звонарь колотит в било.
И пальцем в рот он тычет наконец,
как будто совершая подвиг ратный,
что я-де в яви был чернец,
но самочинный и развратный.

А я Господних язв до дьявола приях,

и остаюсь я не во сне загробном,
а – как в беспамятстве многоутробном –
и в Божьих, и не в Божьих бытиях.

1975

("Цветок прощаний и разлук")

B.L.

Цветок прощаний и разлук,
не прячась, но и не казотясь,
глядит на разливанный луг
голубоглазый миозотис.

Он вечно свежий, как роса,

готов пробраться и песками,
и крохотные небеса
придерживает лепестками.

И путешествует меж трав

с откоса и до водной глади,
цветок без долга и без прав
с единой крапинкой во взгляде.

В оконце памяти моей

еще звенит он, как побудка.
Вот так и ты, forgetmigei,
моя большая незабудка.

1975

ДЕРЖАВИН. ЖИЗНЬ ЗВАНСКАЯ

Energie ist das oberste Gesetz der Dichtkunst, sie malet also nie wertmäßig.

J.G. Herder[7]

Собой не может быть никто.

Г.Р. Державин