Избранное

Миссис Слейд прищурилась, вглядываясь в прошлое, и несколько мгновений обе дамы, знакомые с детства, размышляли о том, как плохо они, в сущности, друг друга знают. У каждой, разумеется, заготовлена была этикетка, чтобы в случае надобности прикрепить к имени другой; миссис Делфин Слейд, например, сказала бы себе — как, впрочем, и всякому, кто спросил бы ее, — что двадцать пять лет назад миссис Хорас Энсли была неповторимо очаровательна, — в это сейчас трудно поверить, правда?.. хотя, безусловно, она по-прежнему мила, изысканна… Ну так в юности она была неповторима; намного красивее, чем ее дочь Барбара, хотя по теперешним меркам Бэбс, конечно, гораздо эффектнее, — в ней, как говорится, больше пикантности. Странно только, откуда это у нее при таких пресных родителях? Да, Хорас Энсли был… ну, скажем, вторым изданием своей жены. Музейный экспонат старого Нью-Йорка. Приятной наружности, безупречный, примерного поведения. Миссис Слейд и миссис Энсли прожили долгие годы — в прямом и переносном смысле — на противоположных сторонах. Когда на окнах гостиной в доме номер двадцать на Восточной 73-й улице обновлялись портьеры, в доме номер двадцать три, через дорогу, об этом знали. И обо всех перестановках, покупках, путешествиях, семейных торжествах, заболеваниях тоже — всю скудную хронику достойной супружеской пары. Редко что ускользало от внимания миссис Слейд. Но мало-помалу ей это все приелось. И к тому времени, когда ее муж преуспел на Уолл-стрит и они приобрели себе дом в аристократической части Парк-авеню,[247] она уже начинала подумывать: «Да лучше разнообразия ради жить напротив подпольного салуна, по крайней мере есть возможность увидеть, как туда нагрянет полиция». Мысль о возможности увидеть, как полиция нагрянет к Грейс Энсли, показалась ей настолько забавной, что она не преминула обнародовать ее (до своего переезда) на дамском завтраке. Острота произвела фурор и обошла всех знакомых — временами миссис Слейд хотелось знать, перебралась ли она через улицу и долетела ли до миссис Энсли. Это было ни к чему, но, в общем, миссис Слейд ничего не имела против. В те дни респектабельность была не в чести, а этим безупречным только на пользу, если над ними посмеются.

Несколько лет спустя, на протяжении каких-нибудь двух-трех месяцев, обе дамы овдовели. Последовал соответствующий обмен венками, соболезнованиями и кратковременное возобновление дружбы в полутени траура; и вот теперь, после еще одного перерыва, они встретились в Риме, где обе случайно оказались в той же гостинице в качестве скромного приложения к расцветающим дочерям. Сходство судеб сблизило их на время снова, послужив поводом для безобидных шуток и взаимных признаний, — что, мол, если раньше, когда надо было всюду «успевать» за дочерьми, наверное, приходилось трудно, то теперь, когда в этом отпала надобность, бывает порядком скучно.

Безусловно, рассуждала про себя миссис Слейд, она куда острее, чем бедняжка Грейс, ощущает свою ненужность. Сделаться из жены Делфина Слейда его вдовой равносильно полному краху. Когда-то она (не без супружеской гордости) считала, что по части светских талантов не уступает мужу и не меньше чем он способствовала их превращению в столь незаурядную пару, но его смерть все непоправимо изменила. На жену крупного юриста, который вел одновременно не меньше двух-трех дел международного масштаба, каждый новый день налагал ряд неожиданных и увлекательных обязанностей: принимать экспромтом его выдающихся коллег из-за границы, срываться с места в связи с участием мужа в процессах и лететь в Париж, Лондон, Рим, где их в свою очередеь прекрасно принимали; а до чего приятно было слышать у себя за спиной: «Как, эта интересная женщина, прекрасно одетая, с прекрасными глазами, миссис Слейд — жена того самого Слейда? Обычно жены знаменитостей — безвкусные мегеры».

Да, очень тоскливо потом оказаться вдовой «того самого» Слейда. Чтобы быть достойной такого мужа, приходилось напрягать все способности, а теперь ей некого быть достойной, кроме дочери, поскольку сын, унаследовавший, судя по всему, одаренность отца, внезапно умер в отрочестве. Если она не сошла с ума от отчаяния, то потому, что рядом был муж, которому надо было помочь и который помогал ей. После смерти отца мысль о мальчике стала непереносима. Единственное, что ей оставалось, — это опекать дочь, но ее милая Дженни была идеальной дочерью и в чрезмерной опеке не нуждалась. «Вот будь я матерью Бэбс, вряд ли я спала бы так спокойно», — думала иногда не без зависти миссис Слейд; но Дженни, которая была младше своей блестящей подружки, являлась редким исключением: ее молодость и красота — а она была прехорошенькой — казались почему-то такими же неопасными, как и их отсутствие. Это иногда ставило в тупик… и отчасти раздражало миссис Слейд. Лучше бы уж Дженни влюбилась, пусть даже в кого-нибудь неподходящего, — и тогда понадобилось бы охранять ее, стараться перехитрить, насильно спасать. А вместо этого Дженни охраняла свою маму от сквозняков и проверяла, приняла ли она вовремя лекарство.