Избранное

Как и должно было ожидать, на следующее же утро протоколист был вызван по поводу этого письма к господину Глачке. Лучше сразу заявить, советовал Ламбер протоколисту, что он уже ознакомился с письмом, чтобы избежать напрасных усилий, разыгрывая удивление. Но и этим ничего уже нельзя было спасти.

Естественно, что господина Глачке, которого и письмо уже достаточно обозлило, сообщение протоколиста на какое-то мгновение вывело из себя.

— Ах, гляди-ка, вы уже знакомы с письмом.

— Да, господин Лембке показал мне вчера вечером копию.

— Копию, а-а. Очень интересно. Этот саксонец в Берлине посчитал, стало быть, нужным послать своему здешнему сообщнику копию. Весьма показательно! И что же имел заметить по этому поводу ваш Лембке?

— Не так уж много.

— А-а, не много.

— Мы, понятно, толковали о парижском убийстве. Меня письмо, разумеется, ошеломило.

— Гляди-ка, письмо вас ошеломило. Что же, позвольте спросить, ошеломило вас в письме?

— Что убийство это — акт возмездия. Подобная мысль, хоть она напрашивается сама собой, мне как-то в голову не пришла.

— Ничего не скажешь, очень даже напрашивается. Слишком напрашивается! Какие же мы все идиоты, нам эта мысль и в голову не пришла. И что же почел нужным Лембке сказать вам по этому поводу?

— Я спросил его, считает ли он это правдой. На что он ответил, что д'Артез — он, говоря о своем друге, всегда называет его д'Артез наверняка считает правдой, иначе он не написал бы письма. Господина Лембке происшествие это вообще не интересует.

— А-а, все это не интересует уважаемого господина. Его, видимо, интересует только толстуха, которая торчит у него по ночам. Что можете вы сообщить нам по этому поводу?

— Пока ничего. Неуместно же было без всяких околичностей спрашивать его.

— А в его квартире или в его комнате вы ничего не приметили, что указывало бы на подобную особу?

— Нет.

— Ну ладно, все они изрядные пройдохи. Оставим это пока. Вернемся к письму. Вы сказали, что беседовали с Лембке о письме. А он не обратил ваше внимание на бесстыдную угрозу, которая содержится в письме?

— Бесстыдную угрозу?

— Да, в заключительном абзаце, где этот любезный современник угрожает нам актами мести.

— Но этого… этого я не заметил. Я посчитал эти слова просто логическим выводом из его рассуждения.

— Покорно благодарю за такую логику, милейший. А какой логикой вы объясните, что ваш Лембке показал вам копию письма?

— Мы с ним как-то говорили об этом убийстве… мне пришлось… это же входило в мою задачу, поскольку мне надо было собрать сведения о д'Артезе. Я должен был завоевать доверие господина Лембке.

— Что вам, сдается мне, и удалось как нельзя лучше. Поистине бесподобно. Совершенно новый метод. Иными словами, ваш Лембке знает, что вы к нему приставлены.

— Отнюдь нет. Он знает, что друга его здесь допрашивали в связи с парижским убийством, знает, что мне это дело известно и что мы им занимаемся. Мне пришлось ему все рассказать, чтобы вызвать на разговор. Вообще же дело это его вовсе не занимает.

— А что же занимает вашего Лембке, с которым вы на столь удивительный манер сдружились?

— Этого я тоже не могу сказать. Быть может, его профессия. Или, пожалуй, нет. Я слишком еще мало знаком с ним, чтобы определить это.

— А как понимать, что беседа, которую вы имели с ним по поводу письма, не записана на ленту?

— Беседа? А-а, очень просто. Он показал мне письмо в пивной на Ротхофштрассе. Поэтому.

— Какая предосторожность! А позднее, в его комнате, вы больше о письме не заговаривали?

— Нет, как я уже сказал, дело это не интересует господина Лембке. Мы беседовали на другие темы.

— А-а, на другие темы. Можно узнать, на какие?

— Да ни о чем особенном. На безразличные темы.

— Было бы куда лучше, если б вы предоставили решать, что безразлично, а что нет, людям, обладающим большим опытом. Извините за резкость. А как же случилось, что эти безразличные темы, на которые вы беседовали, не были слышны в микрофон?

— Может, он плохо установлен. А может, мы сидели в другом конце комнаты. Я не очень долго оставался у господина Лембке.