Избранное

Конечно, у Вики есть все основания симпатизировать Глебу, и, хотя она всегда умела вовремя отступить на задний план, у них со Смирновым была одна объединявшая их общая цель... В том-то и дело, что цель эта — твое спасение, Котельников, и как это низко с твоей стороны — подозревать!

Однако, почти взмолился он, поймите и меня, давайте-ка будем реалистами: если эта жадная и темная штука во мне возникла и от нее никуда не деться, теперь-то я знаю это слишком хорошо, значит, мне нужно время, чтобы себя преодолеть, чтобы все расставить по местам, чтобы не ошибиться, чтобы все решить верно, а пока это смутное только во мне, — разве хоть единым поступком, словом, взглядом я кого-либо из вас двоих упрекнул, скорее наоборот: сколько раз, лишь бы доказать, что вам верю, я сам придумывал причину без меня, потом, когда уеду опять, вам увидеться, хотя знали бы, чего это стоит, когда в таком, как это, деле, решаешь: достоинство прежде всего, и только — достоинство!

В который уже раз он то медленно брел, а то торопливо бежал по этому до каждой крошечной мелочи изученному кругу обычных размышлений, но стены и в самом деле были глухи и гладки, и не с чего было начать ломать, не за что было зацепиться, чтобы попробовать выскочить.

Иногда ему казалось, что так, оставляя все втайне, только у себя на душе, он все дальше и дальше уходит и от Смирнова, и от Вики, и вообще от всех, всех людей, и все-таки знал наверняка, что будет себе это твердить всегда: прежде всего остального — достоинство!

...Неслышно пронесся к большому и темному лесу крошечный «кукурузник», над макушками стал снижаться, и, позабыв обо всем на свете, стараясь позабыть, Котельников бросился за маленьким самолетом...

4

Рано утром, едва рассвело, на той же ноте, на которой накануне затих, тоненько возник вдалеке комариный звон лодочного мотора...

В печи пока не гудело, а только тихонько потрескивало, выстывшая за ночь изба еще стерегла каждый наружный звук, и все трое, настраивая слух, замерли, потом дед первый оборвал тишину:

— Однако, Матюша Хряпин...

Марья Даниловна тут же ревниво откликнулась:

— Откуда знашь?

— А вот потом, баушка, увидишь.

О лодке тут же словно забыли, продолжали справлять свои утренние дела, но Котельникову было видно, что старики жили ожиданием, — казалось, и на улицу они выходили теперь только затем, чтобы получше прислушаться. Иногда они переговаривались, и тогда в голосе Марьи Даниловны была неуверенность, зато в дедовом слышалось торжество.

— А Никита Кожин ни у кого не мог мотор одолжить?

— А кто ему, баушка, одолжит, ежли он со своим обходиться не умеет?

— Да ведь Иван Костырин свояк ему...

— А, думашь, он со свадьбы уже вернулся? Думашь, там всю медовушку уже выдули?

Когда звук вырвался наконец из обнимавшей его глухоты и ровным стукотком рассыпался над ближним плесом, Марья Даниловна о фартук торопливо вытерла руки, и Котельников невольно глянул на висевший сбоку этажерки бинокль, — не вытерпит сейчас бабушка, выйдет с ним на крыльцо.

Бывший прапорщиком у ракетчиков, Михаил привез его, чтобы высматривать копалух, но дома удавалось ему бывать редко, и теперь бинокль верой и правдой служил Марье Даниловне. Станет в дверях, проводит биноклем мелькнувшую среди тальников на той стороне набитую, как сельдями бочка, машину и полвечера потом будет рассказывать деду, какую кто из мутненских ребят привез себе из города жену или что в промтоварном магазине в Осиновом давали по блату.

Бабушка прошла на чистую половину избы, принялась убирать с пола постель. Котельников стал было помогать, но она остановила:

— Сама, Андреич, сама... Пусть бы пока лежало, да что люди, если войдут, подумают? Держат, в самом деле, гостя своего на земи — оне ведь не знают, что тебе нравится, а скажешь, так могут не поверить, на старости лет еще в бреховки запишут...

Когда они оба вышли из избы, лодка, невидимая пока из-за пристроек, была уже совсем рядом.

— Думашь, никака забубена голова, кроме его, на ночь глядя не пустится?

Дед, который шел мимо с навильником сена, только коротко сказал:

— А увидишь.

Лодка описала короткую дугу, чтобы стать носом против течения, мотор захлебнулся разом, деревянное днище прошуршало по кромке галечника, зашелестела, причмокнула догнавшую корму волна. Сидевший на моторе человек, в черной, застегнутой наглухо «болонье» и в зимней, с опущенными ушами шапке привстал было, но тут же, покачнувшись, опустился на место, а на берег спрыгнула низкорослая, похожая на таксу собака.

Дед поставил вилы около порога, тоже теперь ждал.

Человек вылез наконец из лодки и, сильно припадая на самодельный протез, заскрипел по мерзлому галечнику. Издали еще вытянул руку, простуженной хрипотцою крикнул:

— Не, ты, Константиныч, скажи, скажи ты, б-бабка Марья, — разве можно с такой змеюкой подколодною жить?!

— Это чем же она тебя опять не попраздновала? — с готовностью отозвалась бабушка.