Избранное

И физиономия у него была преотвратная, вся какая-то перекошенная. Скулы торчали угрожающе. А щеки словно нарочно ввалились, выпячивая скулы. Нос, сдавленный у переносицы, брал свое, расплющиваясь книзу, чтобы усесться на изрядном черном полумесяце — ни дать ни взять буйволовы рога. Но это были усы. Они то шевелились и подрагивали, то застывали неподвижно. Зубы росли вкривь и вкось, раздвигая губы, будто собравшись вцепиться в первого встречного, точь-в-точь как у собак, скалящихся друг на друга. Все это еще бы можно было ему простить. Кто знает, не виновата ли здесь повивальная бабка? Хуже, что и глаза его — а в них отражена душа человека — тоже внушали отвращение. Узкие, маленькие, они бегали по сторонам, подмаргивая и поблескивая, словно насмехаясь над всеми и презирая всех и вся. То уставятся на вас нагло, то косятся с ехидцей. Они взирали на мир с гордостью и самодовольством, словно очи славного мужа, чье единое слово может сдуть человека прочь, как пушинку. И глядеть-то на них было тошно!

Даже волосы Чать Ван Доань стриг не как все люди. По особенной моде. Сам он свою прическу называл «спереди прогресс, сзади бонза». Со лба несколько длинных прядей зачесывались кверху. А выскобленный бритвой затылок напоминал здоровенный грейпфрут. «Для чистоты», — пояснял он, щелкая языком. Это — будучи в хорошем настроении. В дурном настроении он ничего подобного не говорил. Да и вообще он не любил говорить о себе. Пусть, мол, толкуют о нем что угодно; он все одно поступит по-своему. Зачем еще объяснять да оправдываться?

И ел, и одевался он на свой лад. Ну, о еде распространяться нечего. У себя в дому всяк ест и пьет, как ему нравится. Сосед — по-одному, я — по-другому. У каждого свой уголок, где ему хорошо и вольготно, это хоть немного облегчает нам жизнь. Запри за собой дверь и выделывай что угодно, тут уж тебе на всех начхать. Зато на улице всякой свободе конец. Изволь приодеться да вести себя поприличней. И все это — ради посторонних глаз. Именно ради них; и хотелось бы мне отыскать человека, который не жаждет им угодить хоть самую малость. Ну, а если кто желает ублажить их в полную меру, это, скажу я вам прямо, только к лучшему. Но Чать Ван Доань был не таков. Едва речь заходила о его манере одеваться, люди вспоминали зиму. Когда же, как не зимой, иные люди напяливают на себя что ни попало — не красоты ради, а чтобы согреться. Так и Доань: всю зиму напролет расхаживал он в пардесю[16], буром, как собачья шкура. Он приобрел это свое одеянье, еще когда был солдатом в Европе, и отдал за него в то время тридцать семь франков. Сукно — первый сорт! С тех пор, почитай, миновало годков тридцать — не меньше. Подкладка давно изодралась. А верх хоть бы что. И грело пардесю жарче десятка стеганых телогреек. Он не снимал пальто ни днем, ни ночью; в нем ел и спал, прогуливался и занимался делами. Жаль, осталось оно без единой пуговицы. Но он пришил к каждой поле по здоровенному куску толстого крученого шнура. Шнуры эти походили на весла. И, шагая по полю за плугом, он стягивал их узлом на спине. Прочно и на вид прилично, не хуже шитого пояса. На прогулке же или по дороге в динь[17] он развязывал шнуры, и они болтались под длинными полами. А он знай вышагивал с невозмутимейшим видом. Кто бы посмел в такой миг утверждать, будто в этом пардесю пашут землю?! А если и окажут, что с того?

* * *

По словам деревенских старичков и стариц, Чать Ван Доань был сыном одного полоумного старика. Тот промышлял рыбною ловлей. Заработает донг-другой и тотчас пропьет. Все потому, что не было у него жены; вернее, была, да померла. Вот только оставила ему сына. Сынок весь пошел в отца: подрос и стал рыбаком да горьким пьяницей. Жили они оба в шалаше у реки. Люди что ни вечер, проходя мимо, слышали, как они хохочут, словно одержимые. Небось упились вконец. А человек во хмелю забывает все тяготы и заботы. Короче, считает себя счастливцем.

Но однажды студеной зимней ночью старик неведомо как свалился в реку и утонул. Течение здесь быстрое. И тело его унесла вода. С тех пор в маленьком шалаше у реки не слышно было безумного смеха. Сын вскоре затосковал.

Он бросил свою деревню и пошел бродить по свету. Обошел всю Южную землю[18].

Ему нипочем были лесные чащи и горные выси. Он побывал и в Лаосе, и в Камбодже. Забредал даже в Сиам. Но страны эти близко — рукой подать. А ему хотелось отправиться далеко-далеко. И вот он в один прекрасный день записался в солдаты, чтобы поехать в Европу. Было это в году миль неф сант каторз[19].

Потом война кончилась, его посадили на пароход и отправили восвояси. Он остался цел и невредим. Ни бомбы, ни пули его не задели. Как-то приятель его, в прошлом премудрый конфуцианец, рассказал ему об одном знаменитом воине Танской империи. Удалец этот десятки раз был на грани смерти, но смерть его не брала. Чать Ван Доань слушал и похохатывал: уж больно похож был он сам на этого молодца. Выходит, и ему смерть нипочем. Тут он уверовал в свою судьбу. А человеку со счастливой судьбой на все наплевать. Ему ни в ком нужды нет.