Избранное

Растила старая внучку семь лет, покуда же стукнуло ей двенадцать годков, а там отдала богачам в приемные дочки за десять донгов. Восемь из них пришлось выложить за перенос праха[26] девчонкиного отца. А остаток — два донга — пустила в оборот, приторговывала по мелочам, на выручку кормилась. Всю юбку обтреплет, бегаючи по окрестным базарам, глядишь — заработает когда три, а когда и пять су. Невелико счастье! Но владыка небесный и тут не оставил ее в покое. Наслал на нее в прошлом году смертельную хворь. Все до гроша тогда издержала. Помереть-то она не померла, но обессилела вконец. Стали у нее трястись руки и ноги. Случалось — от усталости с места не сдвинется. Сидит — ничего, а встанет — голова идет кругом. По ночам позвонки ноют, словно дергает их кто да сжимает. Пройдет немного — ноги отказывают. Где уж ей торговать? Как вспомнит про зной да ветер, дрожь пробирает.

А есть-то ей надо. Господи! Если б люди могли обходиться без пищи, то-то вышло бы им облегченье! Ведь кусок сам в рот не полезет. Надо его сперва заработать. Но ей, слабосильной да хворой, тяжкий труд теперь не под силу, и не вынести ей непогоду. Вот и пришлось идти в услуженье. А в деревне что для старухи, что для малой девчонки одна работа — нянчить младенцев. Поначалу многие нанимали ее охотно. Каждый думал: старухи, они внимательней и чистоплотней, да и смекалистей девчонок; к тому же в их годы едят понемногу, перекусят слегка разок-другой — и сыты; а не наедятся, все одно смолчат, не станут артачиться, как мелюзга, не ославят хозяев на всю деревню… Да только кто ни нанимал ее, вскоре раскаивался. Всяк убеждался: нанять девчонку сподручней. У девчонки башка выбрита. Если в сердцах пожелаешь щелкнуть ее разок по башке, бей в свое удовольствие. Никто не завопит: «Злодей!» А у старухи голова седая. И, хоть ты лопни от злости, не нагнешь же ее почтенную голову, не врежешь ей щелчок. Даже бранью душу не облегчишь. Обругаешь разок-другой, и готово — прослыл грубияном. У старухи память дырявая, все-то из рук у нее валится, ноги еле таскает. Ходит на ощупь, как слепая. Чашку с рисом ко рту поднесет, и то руки ходуном ходят. Рис рассыпается. Соус по подносу расплещет, себя зальет, да и младенца — он у нее на руках лежит — обольет с головы до ног. Погода ли переменится, она вся в болячках да хворях. Ночь напролет вздыхает, кряхтит, стонет, взывая к небесам. А не то заплачет в голос и давай клясть сына. Слушать невмоготу. Разве такое стерпишь? Конечно, искали предлог, чтоб ее уволить. Потом она ловчила, нанимаясь в другой дом… Года не прошло, а старуха сменила пять или шесть хозяев. И с каждой переменой падала плата. Сперва нанималась она за харчи и один донг в месяц. Затем за харчи и пять хао в месяц. Затем за харчи и четыре донга в год. Затем жалованье убавилось до двух донгов. Наконец, ей и вовсе перестали платить деньгами. Но она выводила из себя и людей с адским терпеньем. Последний хозяин велел как-то старухе принести два кувшина воды. Но она заявила: могу, мол, нести лишь один. Хозяин взорвался было, но смолчал. Только дело с кувшином на этом не кончилось. Едва она, зачерпнув из пруда полный кувшин, ступила с мостков на берег, как вдруг неведомо отчего грохнулась наземь, разбила кувшин и покалечила руку. На крик ее прибежал хозяин и помог ей дойти до дому. Кормить всех задаром — рису не напасешься. Хозяин выдал старухе пять хао и отправил ее на покой. С того дня прошло уже месяца три с лишним.

Три месяца с лишним старуха питалась одними коржами из рисового да кукурузного крошева. Поначалу съедала в день три коржа. Напоследок не осталось ни одного. Деньги все кончились. По утрам старуха шла на базар и просила милостыню у людей. Да у кого хватит добра — подавать изо дня в день! И милосердию положен предел. Вот уж который день старуха ничего не ела. Потому-то она и стала вновь проклинать сына. Честила его последними словами. Она кляла его всю ночь. И плакала — чуть все глаза не выплакала. К утру у нее не осталось сил плакать. Она лежала ничком на циновке и думала. Говорят, от голода мысль человечья бывает особенно ясной. Может, так оно и есть. Потому что старуха вдруг придумала верную уловку. И вышла из дому…

* * *

Всякий раз, пройдя немного, старуха садилась передохнуть. Отдыхала она долго, покуда сердце не переставало колотиться, затихал звон в ушах, таял застлавший глаза мрак, и ей становилось полегче. Она останавливалась и отдыхала раз пять или шесть. И наконец около полудня подошла к тому самому дому, куда она направлялась: это был дом госпожи Тху, жены помощника старосты, приемной матери байстрючки. Так старуха звала с малолетства свою внучку, дочь ее сына, который унес с собой в могилу все ее труды и заботы, а сам обрел покой; и дела ему нет, что бы там ни творилось на свете. Не надо ему маяться, как ей нынче.