Избранное

Потом она вышла в столовую. На непокрытом столе лежали свертки и бутылки, а Георгий водил людей по комнатам — показывал дом.

— Где у тебя стаканы? — спрашивал Симон. — Только стаканы и несколько тарелок. Больше ничего не надо. Мы принесли вареную форель и сыр.

А она сама не знала, где у нее стаканы, где вилки, где соль.

— Все свои, — убеждал Симон, — только один приезжий товарищ — москвич.

— Ну пришли, и хорошо сделали. Что ты оправдываешься! — отмахивалась Нина.

Оправдываться должен был не Симон, а Георгий, который отсутствовал целый день, а сейчас объяснял гостям, где будет его комната, где столовая, хвастал мойкой в кухне, голубым кафелем в ванной. А Нина даже не заметила, какого цвета этот кафель.

Они вошли в комнату, в общем-то, действительно все свои. Иван Христофорович, Оник. Приезжий не снял пальто — в передней еще не было вешалки — и бродил за всеми распаренный, потный, волоча за собой туго набитый портфель.

— Работник московской проектной организации, — представил его Симон, — Андрей Саввич. Привез нам проект завода, что на Ахтульской ГЭС.

Гостю следовало уделить внимание. Нина заставила его снять пальто, слишком теплое для южной весны, предложила вымыть руки, достала из чемодана полотенце.

Сколько раз в своей жизни она знакомилась так, на один-два дня, со случайными людьми, кормила их, водила по городу, помогала покупать сувениры.

Раньше она спрашивала Георгия:

— Для чего ты их тащишь домой? Симпатичны они тебе? Интересны?

Он искренне удивлялся:

— При чем тут «интересны — неинтересны»? Человек в чужом городе, ни родных, ни знакомых, как же его не позвать?

Потом она поняла, что это в крови. Инстинкт гостеприимства.

Гостю она задала обязательные вопросы: впервые ли он в Армении, как ему понравился город, посетовала на то, что весна в Ереване не так хороша, как осень. В его ответы Нина не вникала. Привычно улыбалась, привычно раскладывала по тарелкам рыбу и сыр, расставляла по столу стаканы. Симон на газете настрогал копченое мясо — бастурму. Нина хотела поджарить картошку, но Симон не разрешил: «Мы просто так, символически. Ты же видишь, мы уже немного выпили».

Впервые за этот вечер Нина подняла глаза на Георгия и увидела, что он очень устал, немного пьян и неспокоен. Ему не сиделось на месте, он все переходил из комнаты в комнату, пока Симон не разлил по стаканам обманно легкое белое вино.

— За процветание этого дома, за счастье под этой крышей…

И Нина выпила вместе со всеми. Ей очень хотелось пить.

Потом, по всем правилам приличия, выпили за гостя.

Андрей Саввич даже за столом не расставался со своим раздутым портфелем. Придерживая его на коленях, он кивал головой, благодарил за оказанное ему внимание.

— Свой дом! — кричал Симон, счастливый, точно это он получил квартиру. — Это тебе не одна комната! Теперь, пожалуйста, уединись в своем кабинете, закрой дверь, работай, читай, отдыхай, никто не помешает! Человек больше привязан к дому, и его никуда не тянет. У него появляется чувство оседлости. Верно я говорю? — спрашивал он, страстно желая кого-то убедить, но Георгий, отвернувшись, говорил с Иваном Христофоровичем, гость сосредоточенно ел, и только журналист Оник, пуская колечки дыма, монотонно бубнил:

— Очаг… Отчий дом… Дым родного очага… Сладкий дым родного очага. Первозданное слово…

— Это севанская форель, — угощала Нина Андрея Саввича.

— Благодарю. Оценил, — отвечал он односложно и оживился, только когда разговор зашел о делах, связанных с его командировкой.

Тогда Нина согнала с лица приветливую улыбку и опустила руки. Ей надо бы сейчас лечь и заснуть, каменно-крепко, но мужчины затеяли спор, вспоминая дела, связанные с далеким прошлым.

Она поняла, что говорят об Ахтульской ГЭС, которую в начале строительства чуть не снес внезапно хлынувший горный поток — селав. Вода угрожала поселку, где жили рабочие, и по решению Георгия поток отвели на недостроенную станцию. Работала комиссия, были большие неприятности, но это все забылось. Только навсегда остался дух горной полыни, запах нагретой солнцем воды, воспоминание о пустой выбеленной комнате и привкус соли на обветренных губах. Это был первый год их жизни. Деревянный топчан, стол, две табуретки и синее небо над головой, И сразу стало сладостно и горько от невозвратности, от невозможности ничего повторить, ничего вернуть.

А мужчины все спорили об ошибках, неполадках, недосмотрах, кричали, что не там надо было ставить перемычку, что проект был вообще порочный. Иван Христофорович время от времени напоминал:

— Однако станция и сейчас работает. И дай бог как работает.

— Сколько она у нас нервов вымотала! Нас потом год по комиссиям тягали. Георгий, помнишь?

— Сами виноваты. Вспомните, как Георгий Степанович себя вел? Как он с членами комиссии разговаривал?

Симон засмеялся:

— Разговаривал как мужчина. Он сказал: в поселке моя жена, а мне один волос на ее голове дороже всей строительной площадки.

— Смело, смело, — сказал Андрей Саввич.

— Он еще спросил у председателя: а как вы поступили бы?

— Не так я спросил, — вмешался Георгий, — в этом смысле, но не так.