Избранное

Можно ли описать улицу, квартал, город, страну, передав те мысли, мечты, воспоминания, чувства, которые овладевают человеком, когда он находится во власти этих мест? Увидит ли другой человек из таких набросков эти места, узнает ли их снова, сможет ли воссоздать их образ? Топографического изображения, бесспорно, не получится, но дух места подобная записная книжка идей в какой-то мере выражала бы.

Из серого облупившегося дома маленький серый человечек торжественно выносит огромный торт и несет его через улицу в такой же серый дом.

Ангелы качаются на острых, ржаво-красных гирляндах из роз, а в доме кто-то неумело разыгрывает одной рукой этюды Черни.

Бородатые фавны подсмеиваются над бородатыми фавнами.

Старуха в лиловой ночной рубашке далеко высунулась из окна.

Любоваться фасадом с голубыми лилиями и вдруг обнаружить, что у тебя стащили бумажник.

Маленькие ангелы на шатких колоннах пятиэтажной высоты закрывают глаза, чтобы у них не закружилась голова.

Дома, которые уходят сами в себя.

Слепнущие окна.

На фронтоне шестиэтажного дома возлежит белый Аполлон, между его ног торчит антенна телевизора. Он с отвращением поглядывает искоса вниз, словно хочет плюнуть кому-нибудь на голову.

Бывают такие места, изображение которых или, скажем, рассказ о которых вызывает у зрителя или читателя определенные чувства: образ мрачного замка — ужас, а светлая сквозная роща — радость. В замке не происходит ничего ужасного, но все равно возникает чувство ужаса. А есть ли чувства, которые никакая местность (или, точнее, никакой уголок природы) не в состоянии пробудить? Например, существует ли ландшафт, возбуждающий эротические чувства?

Разумеется, отдельный предмет природы может производить непристойное впечатление, если он напоминает половые органы, некоторые сморчки, или улитки, или дерево в сне Мефистофеля. Но целый непристойный ландшафт?

Существуют ли увлекательные ландшафты? Если признаком увлекательности считать вопрос «что дальше?», тогда увлекательным ландшафтом будут, например, горы, грот, излучина реки.

Бесспорно, что во сне иногда возникают непристойные ландшафты.

Жан-Поль — самый великий рассказчик снов, хотя его повествовательная техника меньше всего годится для такого жанра.

Все дома в югендстиле высоко подымают брови и надменно морщат нос.

На площади Энгельса. Две машины остановились у перекрестка, отворились левая и правая дверцы, водители что-то обсуждают, полицейский лениво подошел к ним и включился в общую беседу.

Образование степеней сравнения от имени прилагательного, неспособного к образованию степеней сравнения: «В Венгрии Жан-Поль еще неизвестнее, чем в странах немецкого языка, где он из всех неизвестных гениев наинеизвестнейший».

В маленьком парке каменные столы и каменные скамьи для игроков в карты, и снова: сосредоточенность, увлеченность, тишина, почти нет подростков, нет женщин. Горы высохших стручков акации, горы опавшей листвы, бесшумно падают листья, бесшумно падают карты.

Кино. Фильм «Муравейник» по одноименному роману Маргит Каффка [64]; суетятся монашки, очень много обнаженных грудей. В публике преобладают женщины, рядом со мной полная дама лет под шестьдесят в пушистой вязаной кофте; ожесточенная борьба за узенький подлокотник между нашими креслами, моя победа на семидесятой минуте, когда умиление заставило ее полезть за носовым платком.

У Манди есть целый том рассказов, действие которых происходит в старых кино. Хотелось бы мне получить их в переводе, но как это устроить?

Мне вспоминается случай в кинотеатре, о котором мне рассказывал Сережа; он не знал покоя, покуда не разыскал в Кёпенике эту полуразвалившуюся киношку.

Клоун перед горящим домом — незабываемо.

И тень броненосца на изогнутой стене финской палатки в лагере для военнопленных в первобытном кавказском лесу.

И рука, и вытянутый палец, нацеленный на меня, как ствол револьвера, прямо в середину моего лба, именно моего среди сотен других, и громовой голос кричит мне в ухо: а ты не поступал так?!

И ива, ива из тени, и немая призрачная вода, и я понимаю вдруг, кем был Одиссей.

Рассказ о фильме, который я собираюсь написать уже много лет; это происходило году в 1943, летом, в Вене, я увлекался тогда Рильке, кинохроника показывала кадры, снятые в концентрационном лагере; трое заключенных с шестиконечной звездой — они, видно, стояли в середине цепи — медленно передавали друг другу камни… Комментатор сказал, что вот, мол, евреи работают первый раз в жизни, это видно по стремительности их движений, и публика покатилась от хохота, а я оцепенел, потому что на экране были умирающие, которые из последних сил протягивали руки, и брали камни из рук умирающих, и передавали их в руки других умирающих.

Это был австрийский хохот, хохот моей родины… Боль за Германию — горечь, боль за Австрию — отчаяние.