Избранное

Ненаглядная Нана!

По нью-йоркским улицам тянутся грязные бордюры слежавшегося февральского снега; приятного мало, но забавно: по горизонтали — город как город, а по вертикали — современный гигант. Здесь только одна по-настоящему широкая улица, Парк-авеню. По улочкам поперечным разве что на ослах ездить. Есть в Манхаттане и большой парк. И пожалуй, был бы Манхаттан расчудесным городом, если оставить здесь одних пешеходов да метро. А как тогда со снабжением — еще, что ли, туннелей наделать? Жалко! Сколько придется камня долбить! Ведь и так тут, наверно, есть блаженные обитатели — очень-очень богатые люди, кому нечего делать, кроме как разгуливать по центру, совсем небольшому: примерно двадцать кварталов с севера на юг и три-четыре с востока на запад. А вот остальным девяноста девяти процентам пока что, увы, живется ужасно: у них у всех агорафобия, и они люди как люди в своих камерах, именуемых кабинетами, но на улице сразу становятся грубыми, крикливыми, запальчивыми, наглыми, обидчивыми и пугливыми, как белка без деревьев или бездомные коты. Нет, я признаю, что сегодня, марта такого-то дня, около четырех часов пополудни, я наблюдал, как на углу 39-й улицы и 8-й авеню двое вполне взрослых мужчин мирно беседовали целых две минуты, а вчера видел, как молодая женщина (белая) спокойно катила колясочку возле Блумингдейла! И с каким восторгом я созерцал сегодня утром, как ярко-желтый красавец пойнтер — без провожатых! — задрал ногу над пожарным гидрантом у Сторк-клуба. Эти два болтуна, женщина с колясочкой и пойнтер, — наверняка приезжие: однажды при мне мужчина и женщина наперегонки бросились к такси, он ее опередил, взялся за ручку и… вежливо уступил машину даме. Я был с одним дублинцем, он проходил стажировку в «Таймс». Я сказал: «Какой вежливый, а?» А он: «Да небось южанин?»

Я, так сказать, «догадываюсь», что виной всей этой суматошной грубости — необузданное поклонение местному божеству, великому Боку. Мужчина ты или женщина — хочешь своего случая не упустить, успевай поворачиваться, будь всегда под самым Боком. Мало того, если распихать этих несчастных ошалелых манхаттанцев обратно по их клетушкам-укрытиям, они и там покоя себе не найдут. Где те райские дни, когда марк-твеновский делец откидывался в кресле-вертушке, водружал ноги на стол, жевал сигару, сплевывал и заводил речь о том, о сем? Золотой век американской культуры канул в прошлое вместе с медной плевательницей. Но все же иногда они в четырех стенах чуть-чуть передыхают и на время вылезают из-под всемогущего Бока. Один человек, который много лет проработал в журнале под названием «Тайм», написал трогательные воспоминания о своей рабской участи на этой некогда знаменитой галере. В первый же день он оказался в тесном кругу бывалых, высокооплачиваемых таймитов — им, в частности, было велено обучить его таймитскому языку. Несколько часов устного и письменного обучения так утомили преподавателей, что они вместе с учеником отправились в свою любимую забегаловку. Там они, опять же несколько часов, усиленно приходили в себя, и наконец простодушный новичок робко напомнил братьям-каторжникам, не пора ли, мол, обратно в «Тайм». На него поглядели с удивлением и сочувствием. Потом кто-то вздохнул: «Язва?» Позволю себе предположить, что между рекою Гарлем и Уолл-стритом поглощается более питьевой соды, нежели на любом другом земельном отрезке во всю историю человечества.

Но главное-то про Нью-Йорк я утаил от моей любимой. На самом деле здесь не хватает только тебя.

Je t’adore [56].

Биби?