Избранное

Самолет затрясся, точно ему наподдали.

— Выкладывай.

— Я — свой собственный отец.

Она фыркнула.

— Ну да, однажды ночью Гамлет насосался и встретил призрака, и тот сказал ему, что дядя Клавдий, по сути дела, лишил его ласк его мамы Гертруды, а Шекспир из-за этого оставил жену прозябать в пустой постели и написал полоумную пьесу, чтобы поведать обо всем об этом миру; а наш преподаватель английской литературы в Сент-Луисе на этой белиберде свихнулся. Нет уж, я-то знаю, кто мой отец! Господи, ну пожалуйста, ну пусть он останется жив! Я его любила, я люблю его, бедненького. А он любил меня. Он меня любит. Я им восхищалась, я ВОСХИЩАЮСЬ им. Он был настоящий мужчина, он и ЕСТЬ настоящий мужчина, я люблю его, и если он жив, я выйду за кого ему угодно, да чтоб тебе сгинуть, прежде чем я тебя увидела!

Самолетик опять встряхнуло. Он понесся книзу, как оборвавшийся лифт, потом выровнялся. Земное скопище огней пропало с глаз. Темень. Мексиканский залив. На юге полыхнула зарница.

— Крис, как мне убедить тебя? Я — это я и никем другим не был, просто я молодею вышним соизволеньем.

— Я уверена, уверена,УВЕРЕНА, что его только царапнуло!

— Крис! Поворачивай обратно. Я не могу допустить, чтобы тебе за это пришлось расплачиваться.

— Знаешь ли что, как говорят бруклинцы в Нью-Йорке: лучшие евреи — те, которые отбились от своих, и лучшие католики — отступники. Летом, во время нашей поездки, у нас с тобой все вполне клеилось, пока где-то, в Равенне, что ли, или в Монреале, ты вдруг не обалдел перед корявыми византийскими мозаиками, и тут я себе сказала: «Дело дохлое, он в этом так же застрял, как мой папочка». Ты волен думать иначе, но так оно, конечно, и есть. Ты — стопроцентный ирландец и очумелый католик. Как мой папа.

Ветер ярился. Она правила рычагами, как поводьями. Сиянье впереди, сказала она, это Хьюстон. Я снова спросил:

— Почему бы мне не взять вину на себя?

— То-то легавые обрадуются! Им чего же проще. Тоже мне, Сидней Картон [65]! Никто не посмеет возбудить дело против дочери Боба Янгера. И вообще, он не умрет. Я этого не допущу!

— Но я же должен знать!

— Езжай в наше обычное нью-йоркское пристанище, в отель «Билтмор». Зарегистрируйся как Роберт Тобертс. Дай лондонский адрес. Жди вестей от меня.

Она связалась с диспетчерской вышкой хьюстонского аэродрома.

В Хьюстоне мне повезло. На беспосадочный до Нью-Йорка я опоздал, зато взял последний билет на лайнер, отлетавший через пятьдесят минут в Вашингтон через Нэшвилл, и еле-еле успел съездить в Хьюстон, схватить паспорт, зимнее пальто и позвонить ее Биллу Мейстеру. Тот мигом раскусил происшествие в Усадьбе Паданец, вопросов не задавал, сказал только: «Спасибо, понял» — и положил трубку. В аэропорту Далласа мне повезло еще больше: до посадки на нью-йоркский самолет удалось выпить и перехватить бутерброд в буфете. Было около трех часов утра, когда я получал номер в отеле «Билтмор»: быстро добрался, учитывая перелет между Усадьбой Паданец и Хьюстоном, тамошнюю задержку, непрямой вашингтонский рейс, еще одну задержку в столице, перелет в Нью-Йорк и путь от аэропорта до Манхаттана, Сорок третья улица. Я повесил на дверь табличку «Не беспокоить» и проспал до одиннадцати — что-нибудь могло выясниться только к вечеру. Но и потом я не рискнул покидать гостиницу, попросил телефонистку, если что, вызвать меня по радио и слонялся между газетным киоском, рестораном и баром. От этих часов ожидания у меня в памяти осталось только острое чувство своей вины и страх за Крис.

Вижу себя мысленным взором: юноша в углу гостиной отеля «Билтмор», в баре, в закусочной, в ресторане, в кафетерии. За окнами шумит Манхаттан. Неуловимый, мучительно одинокий трепет в нью-йоркском отеле на Сорок третьей улице. В пять часов, осоловелый от выпивки, я пошел к себе в номер и плюхнулся на постель. Бог весть сколько раз мне как бы въяве привиделся один и тот же кошмар — кажется, бегущий лис и собачья свора, — пока под ухом не грянул телефон. Ее голос в трубке:

— Ты? Помалкивай. Я из аэропорта. Домашний телефон, может быть, прослушивается. С ним все в порядке; живехонек и скоро встанет на ноги. Никому из нас ничего не грозит: списали на несчастный случай. Тут была жуткая буча, но теперь тихо-гладко. Одна только маленькая неприятность: он ничего из происшедшего не помнит. Врачи опасаются, что у него повреждена память. Завтра уточню телеграммой. Спасибо, что позвонил Биллу Мейстеру. Он сейчас в одном помещении с тобой. Ты его, пожалуйста, поставь в курс. И еще, Бобби, спасибо, спасибо, спасибо тебе за все-все. Ты растворил передо мной золотые ворота.

Поцелуйное чмоканье. Отбой.