Избранное

Услышав мое признание, старенький священник издал стон, который, без сомнения, долетел до самых дальних уголков церкви. Он вплотную приблизил лицо к решетке и прошептал: «Дитя мое!» — так во время исповеди называют кающихся грешников все священники. Затем он стал задавать мне вопросы относительно подробностей. Этого я не ожидал. Я-то думал, что просто признаюсь в грехе и получу отпущение — до того раза так оно и бывало, все священники называли меня хорошим мальчиком и просили помолиться за них, будто я ангелок и мои молитвы особенно доходчивы, вслед за чем грехи мне отпускались, и я удалялся, не чуя под собой ног от радости.

На его вопросы я ответил дрожащим голосом, что «случилось это не один раз» — как быстро постигаем мы искусство лавировать. Ответил я также: «Да, батюшка, я был не один…» Тут он снова застонал, и я чуть не попросил его воздержаться от стонов, чтобы нас не услышали. Затем он задал мне вопрос, от которого мои стиснутые руки, лежавшие на бортике решетки, задрожали и стали влажными. Он спросил, не случилось ли со мной беды. Сперва я не понял, о чем это он. Но потом в дебрях моего неведения начали зарождаться и зреть безобразные догадки, и я вдруг смутно осознал, что он принимает меня за девочку. Я воскликнул, что ничего такого не случилось. Ничего, батюшка, совсем-совсем ничего! Но он только дохнул, как южный ветерок, и прошелестел:

— Бедное дитя, пройдет несколько месяцев, прежде чем можно будет сказать наверняка.

Я теперь хотел только одного — уйти отсюда поскорее. Был готов что угодно наврать, признаться в чем угодно, лишь бы он прекратил свои расспросы. Уж не знаю, что я ему сказал, но, по-видимому, мне как-то удалось довести до его сознания, что я — грешник мужского пола. Во всяком случае, следующим его вопросом, окончательно сразившим меня, было:

— Так, так. Но скажи мне, бедное дитя, это была замужняя женщина или незамужняя?

Стоит ли говорить, что теперь я со смехом вспоминаю это дурацкое недоразумение. Я порой веселю своих приятелей, представляя в лицах, как он со стонами задает мне свои вопросы, тогда как мои костлявые пятки, торчащие из-под занавески, стучат как кастаньеты, а сидящие в очереди грешники теряются в догадках по поводу того, что же творится в исповедальне. Тогда же я был как щенок, который никак не может выбраться из зарослей колючего кустарника, — то каялся, то отрекался от своих слов и все норовил подпихнуть его как-то, чтобы он произнес желанные слова: «Absolvo te…» [72]— и наложил на меня соответствующую епитимью.

Не помню, что я говорил ему. Отчетливо помню лишь, как вышел из исповедальни и заспешил на виду у всей очереди по проходу, чтобы поскорей укрыться от сияния вокруг святой Моники в темном уголке под хорами, где по воскресеньям скапливается последняя голытьба. Я все видел как в тумане. Алый огонек лампады — единственное освещение в этой части храма, не считая свечей, горевших перед изображением святой, — уставился прямо на меня. Женщина, укутанная в шаль, при виде меня тяжело вздохнула. Ковырявший в носу и почесывавшийся нищий был по сравнению со мной воплощением чистоты.

На улице окрестные дома темно и влажно вырисовывались на фоне бледного зимнего неба. Высоко над городом горела одна-единственная звездочка. Далекая и светлая, как утраченная невинность. Слепые окна, отражавшие зимнее небо, смотрели неприязненно. Мокрые бетонные стены были черны. Когда я прокрался домой, мама сердито спросила, где я был все это время, и я ответил ей сознательной ложью, потому что хотел обмануть ее и сознавал, что отныне я всегда буду всех обманывать, поскольку у меня появилась тайна, которую никто не должен знать. Меня страшила надвигавшаяся ночь. Кроме того, я не забывал, что мне предстоит еще одна исповедь, когда придется признаваться во всем, что я успел тут наврать — старому священнику и матери.

С тех пор прошло сорок лет — достаточно долго, чтобы эта история заняла в моей памяти подобающее ей незначительное место. И все же, когда я смотрю на своего сына, сжимающего в потной ручонке дешевый молитвенник и, морща нос, вчитывающегося в суровые слова, мне совсем не смешно. Меня не утешает даже воспоминание о следующей исповеди, на которую я отправился после того, как тщательно изучил весь перечень грехов, стараясь отыскать точное определение содеянному мною. А сказал я новому священнику вот что: «Батюшка, я совершил прелюбодеяние». С беспредельной добротой он уверил меня, что я ошибаюсь, что до этого греха мне еще далеко, мало того, чтобы совершить его, мне нужно сперва жениться. Потом он попросил меня помолиться за него и назвал хорошим мальчиком и отпустил меня, не чующего под собой ног от радости. Когда я вспоминаю все это и смотрю на своего маленького Адама, он становится для меня той несказанно далекой и робкой звездочкой, и тут я вздыхаю, как тот старенький, давно ушедший из жизни священник, и мне нисколько не легче от сознания, что для него это просто игра: «Я обманывал, батюшка… Я не всегда молился по утрам… Я обозвал папу жухалой…»

ПИСЬМО