Избранное

Обнаружив, что жиличка не расположена поддерживать разговор, старуха, превозмогая боль, встала и с помощью дочери и зятя отправилась из своего угла наверх — спать. Еще некоторое время из ее комнаты над лестницей доносились кряхтение и стоны, затем кухня погрузилась в вечернее молчание. Когда музыка звучала тише, было слышно, как на улице мальчишки гоняют обруч по асфальту. Она приглушила радио, чтобы не мешать старухе, и музыка разлилась в воздухе тихим шепотом.

…Мне нужно сказать тебе о важном, — писала она. — У меня появилось непреодолимое желание отдаться какой-нибудь всепоглощающей страсти. Скорее всего, я увлекусь музыкой. Но мне нужно не только ее слышать. Нет, это будет не то. Этого мне недостаточно. Это меня не удовлетворит. Я хочу играть сама. Хочу погружаться в нее с головой. Если уж жить вне монастырских стен или интерната, то это нужно — непременно. Нужно что-то, поглощающее целиком. А так остается только читать, читать и читать. Сейчас я читаю Бальзака. Он порождает во мне страстное желание…

Вернулся сверху хозяйкин муж и принялся шарить в ящике кухонного шкафа.

— У меня, помнится, был здесь где-то шматок веревки.

Она откинулась на спинку стула.

— Пишете всё? — бросил он, склоняясь над ее плечом.

— Да, письмо родному человеку.

В тесном домике обходились без гостиной — огромный недостаток: ей негде было уединиться, только в собственной каморке, такой крохотной, что там не умещался даже стул и приходилось сидеть на кровати.

— Ночь-то какая, слава те господи, — красотища! — сказал он, не переставая рыться в шкафу. — Вон как вызвездило. Небо — что твое решето.

— Это хорошо. Добрый знак.

— А в воздухе, заметьте, уже осень чувствуется. И куда я, черт бы меня драл, ее засунул? Звезды будто в мороз попыхивают. А, вот она, окаянная. — Он задвинул ящик и, направляясь к двери, бросил с самодовольной ухмылкой: — Не забудьте поставить в конце «целую».

— Я пишу подруге, — сказала она с горечью, но он не поверил и, закладывая щеколду, захихикал.

Она перевела взгляд на письмо, «…порождает во мне страстное желание…» Фу! Вымарала толстой чертой. Прильнув к заднему оконцу и затенив ладонью глаза от кухонного света, она поглядела наружу. Там, сияя звездами, белело небо.

В кухне все еще легко кружила музыка.

…Пройдет всего неделя, и начнут бесшумно падать листья, притаятся в деревьях туманы и поплывут, оседая серой водой, в лощины — самое мучительное для меня время. Как чудесно было бы сидеть в своей, набитой книгами комнате, сидеть с другом за бокалом старого портвейна, темно-красного, выдержанного под стражей пауков, и болтать, и петь старинные песни, и…

Пальцы потянулись за сигаретой, но ничего не нашли. Она встала, накинула пальто и, шагнув в темноту, побрела на сноп света, падавшего из окна лавки, где торговали сластями и канцелярскими принадлежностями. Блестели снежинками звезды. У лавки стоял фургон, запряженный лошадью, чья склоненная голова была окутана паром, струившимся из ноздрей. Когда, выйдя из лавки, она кружным путем — в обход квартала — шла домой, фургон громыхал уже где-то у околицы, увлекая ее мысли к белым дорогам, расходившимся от деревни во все стороны необъятной равнодушной ночи. По дороге она не встретила ни души.

Вернувшись, она застала на кухне хозяйку с мужем; они сидели у затухающего очага и вполголоса переговаривались между собой — обычный вечерний разговор, единственное время, когда кухня поступала в их распоряжение. Она пожелала им доброй ночи, а потом, сидя у себя на кровати, курила и писала: