Избранное

Несколько минут спустя я прижимал к себе плачущую тетушку Анну в ее единственной комнате, где она многие годы стряпала, спала и сидела день за днем; меня обдало знакомым едким запахом городской бедности, запахом отсыревшей одежды, плохо работающей канализации и жареного лука и одолел стыд, оттого что за двенадцать лет, с тех пор как уехал из Корка и женился, ни разу я ее не навестил. Я поцеловал ее, и она поцеловала меня так по-матерински, словно я все еще был мальчишкой. Потом я отступил, посмотрел на нее, и меня пронзило воспоминание. Лицом она походила на старую черепаху, сгорбилась, как цапля, и при этом нарумянилась. Давным-давно мама однажды со смехом рассказала, что тетушка румянится лепестками герани, слегка растертыми со светло-коричневым гуталином. Я заметил также, что гнилые тетушкины зубы заменены хорошими вставными, а волосы подкрашены и подсинены. Я, как мальчишка, вытерпел упреки, которые она обрушила на меня, а потом, стремясь поскорей выбраться из этого беспорядка и духоты, заторопил ее одеваться и ехать со мной обедать в отель «Виктория».

Она надела меховое манто и старенькую соломенную шляпку, приукрашенную белыми маргаритками. Одевшись, она преисполнилась этакой, как говорят в Корке, величественности, изрекла, например, снисходительно: «Вполне милый маленький автомобиль» — и пошла болтать про все большие, куда больше этого, автомобили, в которых ездила на карские скачки. За обедом она держала вилку и нож под прямым углом к тарелке, понемножку, как птичка, потягивала вино, кофе пила, оттопырив мизинчик, откашливалась, прикрыв рот салфеткой, будто монашка, и, словно особа королевской крови, удостоившая меня аудиенции, вела светскую беседу, состоящую из сплетен и пересудов о местной «аристократии», о женах, которые корчат из себя благородных дам, и о большущих домах. Покончив с обедом, она достала пудреницу, попудрила нос, внимательно рассмотрела себя в зеркале и слегка подмазала губы. Она уклонялась от всех моих попыток поговорить о прежних временах, пока мы не перешли в безлюдную гостиную, где я занялся коньяком. А она предпочла джин с соком лайма. Наконец мне все-таки удалось отвлечь ее от ее прекрасного прошлого и высказать мое желание давать ей в качестве скромного подарка двадцать восемь фунтов в год (об участии Мэла я благоразумно умолчал).

— В память о прежних временах, тетушка? — сказал я в надежде, что она наконец перестанет быть Ее величеством и снова обратится в мою тетушку Анну.

Она в два счета поставила меня на место.

— Нет! Большое спасибо. Теперь, когда я получаю дивидендики, я в этом не нуждаюсь.

И потом битых два часа, за коньяком и джином, мы без толку топтались на одном месте. Никаких подарков она («конечно же») не примет. От своих дивидендиков она («конечно же») не откажется. Под конец я добился только одного. Холодно, но решительно она сказала, что если «этот человек» лишит ее законных прав, ее ноги там не будет.

— Не желаю иметь ничего общего с этим так называемым мистером Мэлдремом. Хватит с меня этих мошенников биржевых маклеров.

Лишь в четыре часа я сдался — взбешенный, отвергнутый, униженный и вымотавшийся. В моем белом «ягуаре» (в котором, как я ей сказал, я сегодня утром приехал из Дублина) я медленно — по ее высочайшей просьбе — провез ее по городу и остановился у ее дверей, где нас окружила толпа соседских мальчишек, восторженно ахавших над белой, «что твой снег», машиной, как выразился один из них. Я горячо заверил тетушку, что следующим летом опять ее навещу, поцеловал на прощанье, попросил извинить меня за спешку, сказав, что до темноты должен вернуться в Дублин, и под ликующие крики ребятишек покатил прочь. Едва отъехав за угол, я остановил машину и стер с лица ее губную помаду. Я гордился тетушкой, презирал себя и ненавидел Мэла и все, что олицетворяют он и ему подобные, причем сам не знал, что под этим подразумеваю, разве только это имело кое-какое отношение к развращающему нас всех могуществу денег.