Избранное

Игра, которую мы с ней затеяли и продолжали до ее двадцать первого года, оказалась нешуточной. Сама по себе игра была отрадна: она утоляла страсти. Ему сорок. Ей двадцать. Мы разыгрывали роли соблазнителя и неискушенной девицы — разыгрывали предупредительно, утонченно, рискованно. Тот восхищается со стороны. Та упивается своей недоступностью, она рада отбросить обычные сомнения и подозрения, колебания и предосторожности. Ева, наверно, была в том же роде. Чего бояться? Адам-то знал, чего. А какая молодая женщина устояла бы на месте Евы? И какой мужчина не помог бы ей пасть? К тому же у меня ведь имелись извинительные обстоятельства, обстоятельства нитяные, тонкие, из вины винительные и без вины обвинительные, — словом, особые обстоятельства всякий раз, когда ее мать находилась в квартире наверху. Только в ночное время можно было навещать одну незаметно для другой. Да и то однажды, выходя от Наны, я натолкнулся на Анадиону. И сказал, что просто-напросто относил обещанную книгу. Когда обещанную? Что за книга? Без скандала не обошлось.

Глядя сейчас из окна своего домика, я думаю, что обстоятельства мои были вроде легкого тумана, заволакивающего даль и завораживающего близь. Время, мой деспот и мой раб, подгоняло ее не меньше, чем меня. Она всегда клялась, что при первой возможности сбежит из Дублина в Париж и Лондон — мамочка ведь сбежала! (Очень было смешно и умилительно слышать, как роскошная молодая женщина называет свою царственную мать «мамочкой».) Но отпусти-ка мою амазонку в Париж и Лондон! Я помнил старую песню: «Попробуй их на ферме удержать, коль им Париж случилось увидать». А с другой стороны — наши параллели сходились, и время-то, в конечном счете, было на моей стороне, если, конечно, я присмотрю, чтобы она, когда даст деру, не набралась бы там отдельно от меня звуков, запахов и воспоминаний, подобно «мамочке» в тусклых ирландских болотах несколько десятилетий назад.

Нет уж, решил я, ее первое соприкосновение с большим, просторным миром оставит память обо мне.

Потом разок-другой навестить ее в Лондоне-Париже, и…

Не думаю, чтобы я мыслил так цинично в своей запредельной юности, не потому, что помню — черт побери, как мало я помню из того, что надо бы, стоило бы помнить! — а потому, что меня поныне колет и язвит какая-то боль, тоска об упущенном и неведомом счастье, о том, что могло бы быть, вроде как молодые вскидываются в четвертом часу утра или старики вскрикивают: «О Господи! Если бы вновь!» Ну? Ну! Как я вел себя на этот раз! С ловкостью юного француза? Или нет? Пожалуй, да, если только согласиться, что всякий француз до крайности рассудителен во всем, кроме своих амурных дел, а в этих делах он такой же раззява, как иные прочие. Я тщательно рассчитал. Я спланировал. И все пошло насмарку. Я, например, думал, что с моей стороны будет очень умно подманить ее огромной разницей лет. Не тут-то было: она вдруг взяла да сменила возраст. Она похудела, насколько позволял костяк; шея горделиво поднялась над плечами; рослая и статная, спокойная и уверенная, она лучилась женственностью. Меня обошли. Не дали времени перестроиться.

Я впервые заметил эти восхитительно-тревожные перемены в саду на Эйлсбери-роуд: Анадиона и Лесли устроили ей праздник совершеннолетия за неделю до дня Иоанна Крестителя, на который приходился пятьдесят пятый день рождения Анадионы. Меня пригласили открыткой. Равно как, разумеется, и нашего серого кардинала. Нана яростно сопротивлялась празднеству, но Анадиона пролила обычные потоки слез, и дочь ее, грязно ругаясь, надела длинное зеленое платье («Я в этом балахоне гаже любой лягушки!») и принялась строить из себя неуклюжую толстуху, в утешение старшим гостям и на потеху ровесникам. Правда, представление длилось недолго. Гостями занялись отец с матерью, а она постепенно вышла из роли. Ее правая рука за спиной перехватила левую повыше локтя, она покачивала рыжеволосой головой на высокой шее, ее иссиня-голубые глаза искрились; упруго переступая с ноги на ногу, она казалась бегуньей на старте, перед рывком в мир, словно готовая не просто открыть для себя другие страны, а помериться силами с жизнью. Нечасто увидишь такое волнующее и живительное преображение: девушка властно встречала свою женскую судьбу.

— Да, да, — вздохнул монсеньор Дез, проследив за моим восторженным взглядом. — Молодость! Молодость! Вот ей и восемнадцать! Совершеннолетняя!

Он выглядел еще внушительнее прежнего: роскошные седины вразлет, нимало не согбен, трость с серебряным набалдашником, и вдобавок — ай да священнослужитель! — на старости лет он обзавелся моноклем. Он всего на год пережил Лесли, а Лесли предстояло покинуть нас через шесть месяцев.

— Одним крестным дитятей меньше, — ухмыльнулся он. — Одной взрослой крестницей больше. А как ваш радикулит?

Несколько месяцев назад я для порядку сочинил себе радикулит, а заодно уж пожаловался на сердечную слабость и больную простату.

— Да притерпелся. Сердчишко вот барахлит — с ним надо ой как осторожно. Никаких волнений. Поменьше выпивки. Вы-то как?