Избранное

«Неизвестно, нес ли Михельсон действительную службу с 1754 года. Но через год он был уже сержантом, а в феврале 1755 именным высочайшим указом произведен в офицеры и назначен поручиком в 3-й мушкетерский полк…»

В пятнадцать лет уже поручик! А мне двадцать. Бросить все к черту и пойти в армию — вот что нужно сделать!

«Семилетняя война была в полном разгаре, и 3-й мушкетерский полк…»

А впрочем, двадцать лет — это не так много. В конце концов, я только на втором курсе. И меня уже знают в университете. Бауэр любит меня. Сорок целковых в месяц.

Он стоял у полки с раскрытой книгой в руках и прислушался: шаги осторожные, легкие. И вдруг дверь из архива в кабинет захлопнулась, кто-то плотно припер ее и дважды повернул ключ. Заложив пальцем биографию генерала, Трубачевский попробовал открыть дверь. Нет, заперта.

— Это вы, Анна Филипповна?

Снова шаги, на этот раз торопливые. Все стихло.

— Кто там?

Никакого ответа. Он бросил книгу и вышел, сперва в столовую, потом в коридор. Сердито и с беспокойством он постучал в архив со стороны коридора.

Дверь сама отворилась. Никого. И все на своих местах: книги раскрыты на закладках, бумаги и выписки лежат там, где они лежали четверть часа назад.

Но кто-то был здесь. Стул, стоявший прежде возле письменного стола, был отодвинут; еще покачивался, задетый чьим-то движением, шпур переносной лампы…

Не дождавшись Бауэра, Трубачевский ушел в начале восьмого часа, — с каждым днем он уходил все раньше.

6

Еще утром решено было, что сегодня он зайдет к Карташихину, — после бара они не встречались ни разу. Он огорчался, когда вспоминал об этом вечере, — впервые они с Карташихиным так неловко расстались, не простившись и ничего не объяснив друг другу.

Матвей Ионыч впустил его и, взяв за руку, торопливо повел к себе.

— Ш-ш, спит, — сказал он шепотом, едва только Трубачевский открыл рот; и легким, быстрым движением — чтобы не скрипнула — Матвей Ионыч притворил дверь.

— Матвей Ионыч, что случилось, кто спит? — спросил Трубачевский и хотел сесть на кровать.

Но Матвей Ионыч мигом отдернул его, подставил стул и остановился, сгорбившись и соединив страшные брови.

— Ваня?

Матвей Ионыч кивнул. Маячный огонь был постоянный, с проблесками, что означало, как известно, что Матвей Ионыч был огорчен или взволнован.

— А что с ним?

— Болен.

— Чем?

Матвей Ионыч молча подвинул к нему коробку с табаком и книжечку папиросной бумаги. Слышно было, как за стеной дышал Карташихин.

— Слишком много работает, — сказал вдруг Матвей Ионыч, — не слушает никого. День и ночь. Здоровье страдает.

Трубачевский посмотрел на старого моряка и испугался: Матвей Ионыч стоял, расставив ноги, сгорбившись, и мрачно разглядывал свою черную, обгорелую трубку.

— Запретить, — серьезно сказал Трубачевский.

— Запрещал, уговаривал. И слушать не хочет.

Трубка засопела, и Матвей Ионыч умолк — без сомнения, надолго. Но Трубачевский, к своему изумлению, заметил, что Матвей Ионыч снова открывает рот. Он побурел — кровь прилила к темным щекам — и еще глубже втянул голову в плечи.

— Матвей Ионыч!

Матвей Ионыч поднял короткий палец с пожелтевшим ногтем.

— Ненормально гонит баб, — тихо, но внушительно сказал он.

Трубачевский ошалел.

— Кого?

— Баб.

— Каких баб?

— Вообще баб. Другие гоняются, фигли-мигли. Он не хочет и слышать, вон и вон.

— Коля, ты? — спросил из-за стены Карташихин.

Трубачевский зашел к нему. Он сидел в постели одетый, покрывшись пальто, хотя в комнате было очень тепло, почти жарко. Стопка книг лежала на полу подле изголовья, и веревка была протянута от кровати к выключателю у дверей.

Трубачевский посмотрел на приятеля, потом на веревку.

— На случай, если захочешь повеситься? — осторожно пошутил он и сел на кровать.

— Нет, это чтобы гасить огонь, не вставая, — сказал Карташихин.

Он говорил ровным голосом, как будто боялся, что вдруг скажет не то, что хочет. Он был желтый, глаза провалились, скулы торчали. «Влюбился», — вдруг подумал Трубачевский.

— Давно слег?

— Ерунда, третий день. Завтра встану. А ты как?

— Хорошо.

Карташихин закрыл один глаз.

— Ну, не очень. Все книги переписываешь? Дай-ка закурить.

Трубачевский дал ему папиросу. Несколько минут они курили, молча поглядывая друг на друга.

— Что-то ты мне не нравишься, — сказал наконец Трубачевский.

— Да что ты? Очень жаль.

— Я лучше к тебе завтра зайду.

Карташихин улыбнулся с прежним добрым выражением, но сейчас же снова стал равнодушно-серьезен.

— Вот балда, обиделся! — холодно сказал он. — Ну, выкладывай.

— Что выкладывать?

— Все. Ведь я тебя никак месяца три не видел.

Случалось и прежде, еще в школе, что Карташихин вдруг отгораживался, уходил в себя — и, кажется, без всякой причины. Он становился холоден, нарочно груб, и даже самые близкие, едва заговорив с ним, натыкались на эту холодность и грубость. Это была как бы дверь, которую он вдруг закрывал за собой, и уже напрасно было бы пытаться к нему проникнуть.