Избранное

Словно рты, закосневшие в крике,—

Окна — Оо!

Окна — Аа!

Окна — У у!..

И дырявые тени, и блики

На снегу… на варшавском снегу…

И тогда я до ужаса ясно

Все увидел. Забыть не могу…

Мы стояли на том берегу.

Рядом. В Праге. Отсюда два шага.

Там, за Вислою,— вон она, Прага.

Мы стояли на том берегу.

Здесь отчаянно билась Варшава,

Пред судьбою не павшая ниц,

Горемычная, злая гордячка,

Непокорнейшая из столиц.

Польский город и польское горе,

Польский гонор, и говор, и голод

Здесь легли раскаленной подковой.

А война — наковальня и молот.

Люди жили, служили, корпели,

Все терпели, что им суждено.

Но однажды суровое время

Кулаком постучалось в окно.

И тогда, как бойцы по тревоге,

Поднялись и пошли на редут.

Ни отсрочек, ни белых билетов

В этот час никому не дадут.

Никуда не уйти человеку

От губительных дел и страстей,

От мостов, опрокинутых в реку,

От развеянных в прах крепостей.

Всюду танки корежат заборы,

Под лафетами гибнет трава.

И растут из мальчишек саперы,

А девчонки живут для вдовства.

Век берет человека за ворот,

Век велит защищать ему город,

Не отпустит его нипочем,

В дверь стучится, запоры ломает

И на выбор ему предлагает

Жертвой стать или быть палачом.

Он дает ему гордое право

Воевать, как воюет Варшава,

Умирать, не согнувшись в дугу,

И не жить, превратившись в слугу,

И не ждать — а идти на расправу.

Это было на том берегу…

3

Там в одном осажденном квартале

Автоматы весь день стрекотали

И отрезанный немцем отряд

Был разбит, и у Вислы прижат,

И блокирован в полуподвале.

Десять ружей. Полсотни гранат.

На исходе патроны. Стонали

Трое раненых в дальнем углу,

Остальные у окон лежали.

А эсэсовцы не торопились

И в соседних постройках копились,

Били изредка и наугад.

Утром сунулись и откатились.

Ожидали чего-то. Один

Из повстанцев, по виду — рабочий,

Взял команду. Решили до ночи

Продержаться. Потом — пробиваться

Через Вислу. Не выйдет? Ну что ж!

Будем здесь помирать не за грош!

А Ядвига пусть гибнет без муки.

Дать ей «вальтер». Патронов три штуки.

Так приставишь ко лбу — и нажмешь…

— Ясно?

— Ясно.

— Тогда — по местам! —

И опять разошлись к амбразурам.

Рядом с ними Ядвига легла,

С любопытством немым озирая

Часть двора и обломки сарая,

Клен без кроны и дом без угла,

Битый камень, осколки стекла,

Запустенье, безлюдье.

И вдруг

Неожиданно внятно и четко

Прокричали команду.

И вдруг

Даже воздух напрягся вокруг:

Батарея. Прямая наводка.

Ружья вбиты в плечо и в ладонь.

Щеки к жестким прикладам прижались.

«Дейчланд! Дейчланд!

(Огонь!)

…юбер аллес!»

«Дейчланд…

(Снова огонь!)

…юбер аллес!»

«Дейчланд! Дейчланд!»

(Огонь и огонь!)

Каждый нерв напряжен до предела,

Тишина прорвалась, как нарыв.

«Еще Польска…

(Разрыв!)

…не сгинела!»

«Еще…

(Снова разрыв!)

…не сгинела!»

«Не сгинела!»

(Разрыв и разрыв!)

Штукатурка скрипит на зубах.

На бинты не хватает рубах.

Артиллерия смолкла. Атака.

Оживают обломки сарая.

Клен без кроны. И дом без угла.

Пули градом — обломки стекла.

И опять тишина гробовая.

Жить не хочется. Хочется пить.

Сердце замерло. Оцепенело.

«Еще Польска…

(Разрыв!)

…не сгинела!»

«Еще…

(Снова разрыв!)

…не сгинела!»

Артиллерия смолкла. Ползут.

Как зеленые змеи, ползут.

Ближе, ближе. Все ближе. Все ближе…

Я их вижу. Прекрасно их вижу!

Но молчу. Но помочь не могу…

Это было на том берегу.

4

Ночью штаб Комаровского-Бура

Выходил, чтобы сдаться врагу.

Генерал безучастно и хмуро

Слушал то же, что слышали мы

Этой ночью, придя на прибрежье:

Средь прорезанной заревом тьмы

Перестрелка звучала все реже.

Реже. Глуше. Короче. Мрачней.

В отраженье багровых огней

Воды Вислы текли, словно лава.

Мы угрюмо стояли над ней.

А к рассвету замолкла Варшава.

Рубежи

1

Он отходит уже, этот дух,

Этот дых паровозного дыма,

Этот яблочный смех молодух

На перронах, мелькающих мимо;

Огуречный ядреный рассол

На лотках станционных базаров;

Формалиновый запах вокзалов,

Где мешками заставленный пол

И телами забитые лавки,

Где в махорочном дыме и давке

Спят, едят, ожидают, скандалят,

Пьют, едят, ожидают и спят,

Балагурят, качают ребят,

Девок тискают и зубоскалят,

Делят хлеб и торгуют тряпьем.

Как Россия легка на подъем!

Как привыкла она к поездам

От японской войны до германской,

От германской войны до гражданской,

От гражданской войны до финляндской,

От финляндской до новой германской,

До великого переселенья

Эшелонов, заводов, столиц

В степь, в Заволжье или Закамье,

Где морозов спиртовое пламя

Руки крючило без рукавиц.

Ну а после — от Волги к Берлину,

Всей накатной волной, всей войной,

Понесло двухколейкой стальной

Эшелонную нашу былину.

Он отходит в преданье — вагон,

Обжитая, надежная хата,

Где поют вечерами ребята

Песни новых и старых времен,

Про Чапаева, про Ермака,

«Эх, комроты, даешь пулеметы!..»,

«То не ветер…», «Эх, сад-виноград…»,

«Три танкиста», «Калинку», «Землянку»,

«Соловьи, не будите солдат…»,

Вальс «Маньчжурские сопки», «Тачанку»

Так мы едем в Россию, назад.

Сквозь вагонную дверь спозаранку

Видим — вот она, эта черта:

Здесь родная земля начата.

2

Как такое бывает — не знаю;

Я почувствовал сердцем рубеж.

Та же осень стояла сквозная,

И луга и деревья все те ж.

Только что-то иное, родное,

Было в облике каждого пня,

Словно было вчера за стеною,

А сейчас принимало меня.

Принимало меня и прощало

(Хоть с себя не снимаю вины)

За былое, худое начало