Избранное

Вверх по крутому брегу.

— Куда вы? — К Нюренбергу

Идем. Оно честней…

— Гляди, как с высоты

Просторна эта местность…

— Обыкновенно…

— Честность…

— Ты виноват…

— Нет, ты.

Шел нудный разговор

В полутонах… Но ах!

Бесчисленное стадо

Гусей спускалось вниз

Подобьем снегопада

И гогоча толклись.

Они спускались вниз,

Мгновенно спутав карты.

И крылья, как штандарты

Разбойные, тряслись.

Под гогот, шум и крик,

Как конница степная,

Спускались, наступая

На суп и на шашлык,

А этот старый черт,

Не струсивший нимало,

Гоня их от мангала,

Плясал, как Пугачев.

. . . . . . . . . . . .

Расстались вечерком.

Искатели икон

Уплыли вниз на лодке

С едой и коньяком.

А мы пошли пешком.

Вдвоем остаток водки

Допили в полутьме,

Опустошив манерку

У знака: «К Нюренбергу.

Две тысячи км».

Два монолога

Итак, мы шли втроем.

Четверг был наша ноша —

То на плече у Ствоша,

То на плече моем.

Густой сосновый лес

Вздымался до небес.

Он был пустым, печальным

Во взлете вертикальном.

Лишь наискось секло

Его свеченье пыли,

Как будто сквозь стекло

В подвале.

Мы испили

Воды, найдя ручей.

И шли еще бойчей…

Лес кончился. Дорога

Текла за край земли.

И мы произнесли

Тогда два монолога.

Лицо воздев горе

В неизреченной страсти,

Вит Ствош, алтарный мастер,

Запел об алтаре.

Моление об алтаре

— Алтарь! Каков он был!

Звук дерева цветущий,

Цвет дерева поющий,

Исполненного сил!

Я в каждом существе

Изобразил цветенье

И смесь объема с тенью

В естественном родстве.

Я знал, как должен свет

С высот соборных литься,

И как он должен длиться,

И как сходить на нет!

Пространство! Бытие!

Ты знаешь, как пристрастно

Я размещал пространство

И превращал в свое

Пространство бытия

В его древесном смысле.

И воспаряла к мысли

Вещественность моя.

Тогда я наконец

Увидел образ бога!

Но знаю, как убого

Витийствует резец!

Казалось мне, что дух

Моей руки коснулся.

Я грезил. Я очнулся…

Небесный свет потух…

О боже, дай узреть

Мне снова свет небесный

И в наготе телесной

Его запечатлеть! —

Так говорил он. Бор

Пел, как соборный хор.

И солнце пролилось

И растворилось в сини.

Тогда я произнес

Моление о сыне,

Не отирая слез.

Моление о сыне

— Ну что ж,— я говорю,—

Уже пора уйти нам.

Смерть возблагодарю,

Но жаль расстаться с сыном.

Еще он мал и слаб —

Ни государь, ни раб.

И он не то чтоб — дух,

Он плоть моя живая,

Он — бесконечный круг,

И он живет, сливая

Меня с небытием,

С тем самым, с изначальным.

И трудно быть печальным,

Когда мы с ним вдвоем.

Судьбу благодарю,

Благодарю за сына.

Ну что ж,— я говорю,—

Ведь радость беспричинна.—

Я говорю: — Ну что ж!

Благодаренье богу

За боль и за тревогу,

Которых не уймешь.

О, высший произвол!

Ты — ипостась добра

За то, что произвел

Мне малого Петра.

За то благодарю,

Что он раним, печален,

За то, что изначален.

Ни богу, ни царю

Еще не посвящен.

И, может, разум темный

Потом его спасет.

Он будет сын высот.

Молю, продли мне дни!

Продли мне с ним слиянье,

Чтоб это расстоянье

Прошли бы мы одни.

Одни — то есть вдвоем.

Нам никого не надо…

Явленье вертограда,

Священный водоем!

Судьба, мне дни продли,

Чтоб шли мы вдоль земли.

Чтоб шли мы постоянно,

Безвинно и слиянно.

Судьба! Продли мне дни!

Не мучай болью, гладом

И нас соедини,

Чтоб шли мы с сыном рядом.

Примерно так моя

Звучала песнь о сыне.

И пели Вит и я,

Как дервиши в пустыне.

О тех, кого с собой

В дорогу взять не можем,

Мы пели вразнобой,

Подобно птицам божьим.

Мы плакали и пели,

Друг друга не стыдясь.

Из голубой купели

Лучи лились на нас.

1972

Струфиан

Недостоверная

повесть

1

А где-то, говорят, в Сахаре,

Нашел рисунки Питер Пэн:

Подобные скафандрам хари

И усики вроде антенн,

А может — маленькие роги.

(Возможно — духи или боги,—

Писал профессор Ольдерогге.)

2

Дул сильный ветер в Таганроге,

Обычный в пору ноября.

Многообразные тревоги

Томили русского царя,

От неустройства и досад

Он выходил в осенний сад

Для совершенья моциона,

Где кроны пели исступленно

И собирался снегопад.

Я, впрочем, не был в том саду

И точно ведать не могу,

Как ветры веяли морские

В том достопамятном году.

Есть документы, дневники,

Но верным фактам вопреки

Есть данные кое-какие.

А эти данные гласят

(И в них загадка для потомства),

Что более ста лет назад

В одной заимке возле Томска

Жил некий старец непростой,

Феодором он прозывался.

Лев Николаевич Толстой

Весьма им интересовался.

О старце шел в народе слух,

Что, не в пример земным владыкам,

Царь Александр покинул вдруг

Дворец и власть, семейный круг

И поселился в месте диком.

Мне жаль всегда таких легенд!

В них запечатлено движенье

Народного воображенья.

Увы! всему опроверженье —

Один престранный документ,

Оставшийся по смерти старца:

Так называемая «тайна» —

Листы бумаги в виде лент,

На них цифирь, и может статься,

Расставленная не случайно.

Один знакомый программист

Искал загадку той цифири

И сообщил: «Понятен смысл

Ее, как дважды два — четыре.

Слова — «а крыют струфиан» —

Являются ключом разгадки».

И излагал — в каком порядке

И как случилось, что царя

С отшельником сошлись дороги…

3

Дул сильный ветер в Таганроге,

Обычный в пору ноября.

Топталось море, словно гурт,

Захватывало дух от гула.

Но почему-то в Петербург

Царя нисколько не тянуло.

Себе внимая, Александр

Испытывал рожденье чувства,

Похожего на этот сад,

Где было сумрачно и пусто.