Избранное

«А вдруг барин узнает, — подумал Порфирий, и его взяла оторопь. — За ослушание с должности прогонит». — И он осмелился — закурил от лампадки. Зажигал Порфирий лучинку крадучись, руки дрожали, а глаза были скорбные, пытались не смотреть на Серафима Саровского.

Раскурив, трубку, Порфирий надел картуз и вышел во двор. После душной и тесной кучерской, где всегда плавали густые, раздражающие запахи кожи и конского пота, во дворе дышалось легко, и, если бы не постылая трубка, торчащая во рту, он чувствовал бы себя совсем хорошо.

Свежий, тихий ветер, словно руками, бережно и ласково обнимал Порфирия, шевелил его бороду, забирался под рубаху, приятным холодком овевал спину.

Было уже за полночь. Окна дома, выходящие во двор, были темными и на белом фоне стены казались мрачно зияющими провалами. Только под лестницей, в дворницкой, где жил Бесергенев, сквозь щель ставня пробивалась полоска света.

«Не спит еще Михаил Алексеич. Над чем-нибудь трудится. Умный мужик! — почтительно подумал Порфирий о Бесергеневе, шагая по двору. — Он и с барином может говорить, и барин его выслушивает будто равного. Откуда талант у человека?»

Почувствовав усталость и присев на скамейке под акацией, опушенной белым инеем буйного цветения и струящей приторный аромат, Порфирий вынул изо рта потухшую трубку и бережно спрятал ее в карман.

«Почему это так: одному человеку счастье, а другому нет?» — продолжал он размышлять. Порфирий толком еще не знал, как живет Бесергенев, но с него было достаточно и того, что полковница обласкала его внука, а полковник с ним разговаривает, — и Порфирий считал Бесергенева за самого удачливого человека.

— Да! — крякнул Порфирий, застряв в неповоротливых мыслях, и захватил бороду в горсть. — Верно говорится: борода выросла, а ума не вынесла.

Он еще долго пыхтел, придумывая, как бы ему облегчить свою жизнь, и, наконец, надумал: «Надо Ваську заставить трубку курить. Он еще махонькой, — за ним господь грехов не считает».

3

Трубка на следующий же день была вручена старшему сыну.

Первое время, как она появилась в кучерской, Василий оглядывал ее с боязливым любопытством. Порой ему хотелось подержать трубку в своих руках, а когда отец надолго отлучался из кучерской, у Василия были такие минуты, когда он вынимал трубку из шкафчика и еле пересиливал себя, чтобы не закурить. Но затем, видя, как отец с каждым новым днем все больше страдает во время курения, он возненавидел трубку.

— Кури каждый день и как можно чаще, — словами полковника строго приказал Порфирий.

Василий взял трубку с большой неохотой и плохо скрываемой брезгливостью и пригорюнился.

«Ну, ничего, — скоро успокоил он себя, — заставлю братьев мне помогать. Впятерых-то мы трубку сдюжаем…»

У Порфирия успокоения не наступало. Он и прежде не отличался аккуратностью в работе, а теперь стал совсем рассеянным. Лошадей чистил долго и плохо. Однажды он до тех пор елозил скребницей по крупу лошади, пока лошадь, обычно покорная, не вышла из терпения и не лягнула его в бок. На конюшне на каждом шагу замечался большой непорядок. Коренной «Силач» сбросил с себя недоуздок, затоптал его под кормушку. Порфирий, вместо того, чтобы сию же минуту приняться за розыски, надел на него другой, а куда девался старый — об этом даже и не подумал. Лампа в фонаре чадила. Порфирий каждый вечер зажигая ее, видел, что фитиль слишком выпущен, но не прикручивал его, и стекла фонаря покрывались густым слоем сажи. Задавая корм лошадям, Порфирий просыпал овес мимо кормушки, а сено раструшивал по всей конюшне. Овес он не собирал, сено не сгребал, а все это вычищал из конюшни вместе с навозом. В довершение ко всему, неизвестно чья курица, воспользовавшись рассеянностью Порфирия, устроила себе в конюшне гнездо и спокойненько несла яйца. Правда, в этом был виноват и Бесергенев, который позволил чужой курице зайти во двор. Но главная вина все же лежала на Порфирии. Ведь это он терпел курицу, безнаказанно позволял ей забираться в кормушки и клевать овес, предназначенный для лошадей господина полковника.

Курица часто взлетала под потолок и дерзко, вызывающе кудахтала, сидя на балках и загаживая их пометом.

Бесергенев скоро заметил беспорядок на конюшне и не раз порывался сказать об этом Порфирию, но его всегда сдерживало твердо укоренившееся мнение о Порфирии, как о человеке непутевом. «Все равно ничего не поймет, сколько ты ему ни долби».

Заметил также Бесергенев, что Порфирий осунулся и посерел, глаза запали, скулы стали острыми.

«Чего это он? — испытующе оглядывая Порфирия, подумал Бесергенев. — Хворь какая напала, что ли?»

Однако, встречаясь с Порфирием во дворе, он сдержанно отвечал на его приветствия и не обнаруживал ни малейшего желания разговаривать.

А Порфирий виновато опускал глаза, чувствуя, что Бесергенев им недоволен за что-то, и хотя считал его мужиком умным и ему всегда было приятно слушать его разговоры, а сейчас это было еще и крайне необходимо, — не знал, как начать, чтобы еще больше не разобидеть Бесергенева.