Избранное

Цыган говорил еще что-то, но он его не слышал, потому что площадка под ним стучала, скрипела и скрежетала. Старик видел, как цыган опрометью бросился к корзинам и, напрягая заплатанную спину, оторвал их от земли. Пошел он в том же направлении, в каком ушли горбун с собакой. Только бы не встретил его в поле, подумал старик.

Цыган, видно, думал о том же: дойдя до ольшаника, он не перешел реку, как горбун, а свернул налево и пошел дальше берегом.

С вышки были видны две корзины и под ними тощие ноги цыгана. Они едва переступали под тяжестью груза.

Старик осторожно спустился по лесенке, зарыл головешки в кострище и долго притаптывал теплый пепел. Потом взял старый полушубок и пошел в тень за шалашом, чтобы спрятаться от солнца. Не потому что он не любил солнце, нет, он любил его, но от него уставали глаза, деревенели веки, как деревенеет и высыхает заячья шкура, распяленная между колышками.

Так высыхают и человеческие глаза.

Он как следует постелил себе, прежде чем усесться в тени. Он никогда не садился на голую землю, потому что остерегался, просто даже боялся земли. Сколько лет уже он не ходил босиком?.. Он не помнил. Никто не мог подбить его на что-нибудь опрометчивое. Он знал, что все умрут — и собака и птицы, — но что и он умрет — не верил, потому что не мог себе это представить. Вечны только звезды, сказал ему однажды горбун — он услышал это от ветеринара. Но старик и в этом сомневался.

На звезды он смотрел каждую ночь. У костра горбун возился с гильзами, засовывал их в патронташ и пересчитывал: гильз было двадцать восемь — двадцать семь желтых и одна красная. Филипп не знал, почему одна гильза красная, и не спрашивал. Он смотрел, как падают звезды — чаще на юге и реже на севере; а однажды увидел, как одна звезда на востоке взмыла вверх и рассыпалась пылью. Тогда он понял, что звезды сгорают не только падая, но и взмывая вверх. У него были основания так думать — ведь он сам это видел, В августе небо опускалось совсем низко, битком набитое звездами. Целый месяц они осыпались на равнину, и в сентябре небо, сбросив часть груза, снова подымалось выше. Когда осенью собирают яблоки, ветви яблонь тоже подымаются вверх. Только человеческая жизнь устроена по-другому.

Он знал это очень хорошо, потому что каждую осень собирал яблоки. Человек клонится все ниже к земле, она тянет, влечет его к себе. И тогда он начинает опасаться, остерегаться земли, ступать по ней тихо, чтобы не вызвать ее гнева. Именно поэтому Филипп не лег на землю, а сел на полушубок и привалился спиной к соломенной стене шалаша. Стена была сухая и теплая.

Он снова вспомнил про цыгана и про кражу. И подумал, что молодые глупы оттого, что они сильные. Он тоже был глуп в молодости, когда не боялся прогневать землю и когда некуда было девать силы. Но почему — глуп? Как это так — глуп? Он тогда все мог.

А тогда творились страшные дела! Рядом с селом гремели орудия и что-то трещало — должно быть, винтовочные выстрелы, люди попрятались в погреба, собаки убежали в лес. После полудня люди вылезли на свет божий. Чего-то не хватало: орудия умолкли и у церкви не было колокольни. Колокольню снесло, во дворе осталась только кучка кирпичей и обломки креста. Крест был стальной, и все обломки растащили. Цыгане-кузнецы сделали из них огнива, и с одного удара эти огнива не только что зажигали трут, но и пальцы обжигали… Огонь всегда священен.

Кто сказал, что они должны отомстить за колокольню? И кому отомстить? Войне… А что, в самом деле! Давайте, давайте! Бедняки хотели отомстить войне. Они уволокли колючую проволоку и огородили свои дворы. Осенью, когда зарядили дожди, овцы стали жаться к проволоке — там было суше, — и на колючках повисли клочья шерсти. Мужики не только из их села, но из соседних тоже потянулись туда, где проходила раньше линия фронта, и подчистую обобрали все то поле.

Филипп пошел позже других и нашел лишь закатившееся в яму колесо. Около колеса суетился тщедушный человечек, он успел уже утоптать землю вокруг — видно, пытался выкатить колесо из ямы. «Не получается?» — спросил его Филипп. «Не получается», — ответил человечек. «Тогда иди ищи дальше, а это возьму я!» Человечек выкарабкался из ямы, а он засучил рукава.

Колесо было от орудия, на совесть окованное. Филипп поднатужился, ноги его глубоко ушли в рыхлую землю, но он поднял колесо и стал толкать его наверх, придерживая грудью и коленями холодную шину. Превосходное было колесо, и если б раздобыть еще три таких же, можно было бы сделать прекрасную телегу, которая сто лет не знала бы износу.