Избранное

— Вы, наверно, хотите знать число моих читателей, не так ли? — спросил он. И тень усмешки скользнула по его лицу.

— Да! — рявкнул Лауверс. — И так можно! Читатели и подписчики — это ведь вроде одно и то же, господин директор.

Меня этот вопрос тоже начал интересовать, потому что я чувствовал, что он имеет известное отношение к контракту, избавлявшему меня от «почтительных приветов» на все грядущие времена.

— Нет, — покачал головой Боорман после некоторого раздумья, — это не одно и то же, сударь. Число подписчиков равно нулю.

— Сколько, он сказал? — тихо переспросил Лауверс, обернувшись ко мне.

— У меня нет никаких подписчиков, — повторил Боорман. — Я в них не нуждаюсь. Ни одного мне не надо. Подписчики — это мало денег, много хлопот и еще больше болтовни. Покорнейше благодарю! А вот читатели у меня есть. Их у меня сколько угодно! Они же — мои клиенты. Иногда их набирается до ста тысяч. А как-то раз было двести пятьдесят тысяч. Двести пятьдесят тысяч читателей, господин де Маттос.

Я с интересом кивнул головой.

— Было по крайней мере двести пятьдесят тысяч экземпляров, — мечтательно проговорил он… Стало быть, двести пятьдесят тысяч адресатов, если только Липтон разослал все экземпляры, в чем я сомневаюсь. Но может быть, и разослал, потому что англичане на все способны. Там было — совершенно точно — двести пятьдесят тысяч двадцать пять экземпляров, из которых двадцать пять — для моего личного употребления.

Теперь и долговязый полицейский тоже кивнул, преисполненный восхищения, а Лауверс так сощурил глаза, что остались только узенькие хитрые щелки, и видно было, что он сгорает от любопытства.

— Двести пятьдесят тысяч двадцать пять экземпляров и ни одного подписчика… Значит, «Всемирное Обозрение» продается, как газета, — стал вслух размышлять Опенок.

— Нет, — сказал Боорман. — По крайней мере я думаю, что нет. Липтон, Сингер, Кокерилл, Кватта и все остальные поступают, конечно, со своим запасом, как им заблагорассудится. Меня это не касается. Но я еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь купил хоть один номер журнала. Или о том, что хотя бы один номер где-либо продавался. Ну, выпейте еще по бокалу.

— А этот Липтон или Кватта, — продолжал настаивать Лауверс, — они же должны… Никаких подписчиков, стало быть, нет — так ведь вы сказали? И «Всемирное Обозрение» не продается… Что-то я никак не возьму этого в толк…

И он посмотрел на своего долговязого коллегу с таким видом, словно хотел сказать: если ты тут что-нибудь понимаешь, ради бога, объясни!

— Да и ни к чему вам брать это в толк, Лауверс. Пользы вам от этого все равно никакой не будет. Опрокиньте-ка лучше еще бокальчик, от этого толку побольше, — утешил его Боорман.

— Друзья, — продолжал он, — никогда не забывайте, что у «Всемирного Универсального Обозрения» нет никаких подписчиков. Директор заявил вам это официально, не правда ли? Таким образом, тайны он из этого не делает. Как раз наоборот: во имя дружбы, которую мы сегодня скрепили бутылкой шартреза, он просит вас обоих рассказывать каждому встречному и поперечному, что он не желает и слышать о подписчиках. Говоря о каждом встречном и поперечном, я имею в виду ваших коллег, а не представителей делового мира. А если вас когда-нибудь вызовут в суд для дачи показаний, пусть каждый из вас мужественно поднимет кверху два должностных пальца, призвав в свидетели Иисуса Христа, и клянется до тех пор, пока Спаситель не посинеет на своем кресте… Ясно?

В его голосе послышались раскаты грома, и, когда он рявкнул «Ясно?», я заметил, что даже Лауверса проняло, несмотря на его толстую шкуру, — он содрогнулся…

— Если у вас будет желание насладиться шартрезом, или тминной водкой, — продолжал Боорман уже мягче, — или ароматной сигарой, то, прошу вас, приходите сюда без всяких церемоний. А если меня не будет дома, тогда попросту оттолкните от двери мою служанку, проходите прямо в Музей Отечественных и Импортных Изделий и берите себе любую бутылку. Надеюсь, вы согласны со мной, господин Тейшейра де Маттос? Эти господа заслуживают самого лучшего, что только у нас есть.

— Как вас зовут, дорогой друг номер 116? — спросил он. — Я предупрежу Като, это моя служанка. И тогда вам уже не надо будет отталкивать ее в сторону.

— Лодевейк Хендрикс, — ответил долговязый.

— Имя мне ни к чему. Итак, Хендрикс и Лауверс, — повторил Боорман.

Он взял из какой-то пачки две желтые карточки, надписал на одной «Хендрикс и Лауверс (полицейские 116 и 204)», на другой «Лауверс и Хендрикс (полицейские 204 и 116)», а ниже — «к вопросу о подписчиках, свидетели», после чего одну карточку поставил в картотеку на букву «Х», а другую — на букву «Л».

В бутылке уже почти не оставалось шартреза. Полицейские поменялись касками, и Лауверс, прирожденный комик, исполнил вполголоса песенку, которую когда-то сам сочинил по случаю чьей-то золотой свадьбы.

Без оплеух и тумаков,
Пощечин, шишек, синяков
Вы отмахали полстолетья.
За это вас хочу воспеть я!