Избранное

Опперман вспотел. Его чуть не до слез разозлили туфли Ливы, пара дешевых грубых туфель, которые явно были ей малы. Новые туфли. Дешевое позолоченное дерьмо от Масы Хансен, купленное через Спэржена Ольсена, который теперь тоже ударился в спекуляцию обувью.

— Надевай их сама! — грубо сказал он, шлепая Ливу свободной рукой по голени.

— У тебя осталось еще дягилевое вино, Магдалена? — спросила Лива.

— Заткнись! — Опперман не мог найти бутылку в темноте, рюмка упала на пол, разбилась. Жужжала на столе телефонная трубка. Лива зевнула и потянулась:

— А-а! — Но вдруг поднялась, как будто твердо решив уйти.

Опперман с облегчением вздохнул. Принес ее пальто. Теперь в подвал, в бомбоубежище, и вон!..

Лива внезапно запела:

Кричат пророки — плоть есть тлен,
за каждым смерть идет…

Опперман крепко стиснул ей руки:

— Замолчать!

— Ах, эти лестницы… эти лестницы! — смеялась Лива, высоко поднимая ноги, как будто все еще спускалась вниз, хотя уже шла по гладкому полу бомбоубежища.

Они стояли у выходной двери.

— Теперь тихо, — умолял Опперман.

— Теперь тихо! — шепотом повторила Лива и, смеясь, дернула его за рукав.

Опперман приоткрыл дверь и выглянул наружу. Мимо шли два солдата, они пели, перебивая друг друга, и явно были навеселе.

Лучше подождать, когда они пройдут. Вот так.

— Теперь? — с волнением спросила Лива.

— Да, Лива, теперь! — Он подтолкнул ее в спину. Она немного нагнулась, прикусив нижнюю губу, пошла крадущимися шагами и исчезла из виду.

А что теперь? Она вдруг почувствовала себя такой одинокой.

— Симон! — позвала она. — Симон! — Никакого ответа. Она побежала. Кто-то бежал за ней. Она громко закричала, но в ту же минуту кто-то взял ее за плечо. Это был он. — Слава богу! — сказала она, задыхаясь, и ослабев, и смеясь от радости. — Слава богу, Симон! Я знала, что ты придешь! У тебя мой светильник?

С глубоким вздохом облегчения она прижалась к руке Большого Магнуса. У полицейского вырвалось жалостное восклицание. Он скоро понял, что говорить с ней бессмысленно, ваял ее за руку и повел к судье.

— У меня нет светильника, — пожаловалась Лива.

— Эхо ничего, — утешал ее полицейский. — Пустяки, Лива, пустяки. Ведь луна светит.

Дверь в приемную судьи была открыта. Оттуда доносились крики, возмущенные голоса.

— Ужасно! Ужасно! По-моему, они его распинают.

— Что? Но это же невозможно!

Портной Тёрнкруна повторил задыхающимся голосом:

— Распинают, говорю я, распинают. — Портной был совершенно вне себя, рвал на себе воротник: — Ужасно!

— Магнуссен! — крикнул судья. — Вы, значит, нашли ее? Быстро отведите ее в комнату. Вам нужно сейчас же идти… к памятнику! Там, по-видимому, совершается преступление! Маса пока присмотрит за ней. Маса! Позвоните доктору и попросите его прийти к памятнику! К памятнику, да, черт побери! Там распинают человека!

Большой Магнус бежал изо всех сил, судья и портной быстро шагали сзади. С холма доносились стук молотка, глухие крики и хриплые, сдавленные стоны. На земле рядом с распростертым крестом скрючился пекарь, а Бенедикт и сумасшедший Маркус пытались заставить его лечь на спину. Магнус отогнал их, осыпая проклятиями, и наклонился над Симоном, тот, задыхаясь, ловил ртом воздух. Кровь сочилась из его правой руки, которая толстым гвоздем была крепко прибита к перекладине креста.

3

Фру Опперман похоронили очень скромно. Такова была воля покойной. Лил проливной дождь, и черные зонты и резиновые плащи сделали маленькую группку провожающих одноцветными, удивительно безличными и похожими на насекомых.

— В этом есть нечто символическое, — прошептал редактор Скэллинг жене. — Никто близко не знал покойную, никто не знал отношений между супругами. Странно и таинственно, правда?

Редактор и его жена тесно прижались друг к другу под одним зонтом.

«Да, — продолжал он думать уже про себя, — это загадочно. И никогда эта загадка не будет разгадана. Но будут делаться предположения, рождаться невероятные сплетни, они будут циркулировать, и народная молва будет ткать свою причудливую паутину, в которую уже вплетена история о болезни фру Опперман».

Была ли фру Опперман безумной, одержимой злым духом, как утверждают некоторые?

Молодая девушка, помогавшая Аманде по дому, однажды вечером слышала, как она призывала дьявола и долго с ним беседовала в присутствии Оппермана. Сам Опперман не произнес ни звука. Многое свидетельствует о том, что у фру Опперман были периоды умопомешательства, сопровождавшиеся припадками бешенства и голодовками. Но об Оппермане говорили, что он терпеливо сносил ее неуравновешенность. Никто никогда не слышал, чтобы он упрекал ее или был груб с ней. И он всегда говорил о ней тепло и сочувственно.

Но все та же девушка — из самой Аманды ведь и слова не выжать! — утверждала, что Опперман сознательно расшатывал нервы жены и довел ее до болезни. В свое время, когда она не была еще прикована к постели, он приводил ее в состояние шока своими дикими выходками.