Избранное

Предприимчивая бабушка подобрала дом не в католическом ряду в низине, а высоко на склоне, в самом центре муравейника. С отвагой решительного полководца ворвалась она в расположение противника и окопалась. И что еще более поразительно, эта ее операция увенчалась успехом. Какие бои пришлось ей выдержать со старыми, упрямыми черными крестьянками в соседних реформатских домах? Этого я не знаю. Однако уже через год бабушка пользовалась у них авторитетом. Хитрые старушки заходили к ней елейным голосом спросить совета, узнать ее мнение. Бабушка относилась к ним немного свысока. На улице она первая здоровалась с ними, но зато не останавливалась поболтать по-соседски; впрочем, человеку, знающему ее характер, это было вообще невозможно себе представить. У нее всегда было много дел, и даже больше, чем когда-то в пусте. Наверное, отчасти этим и объяснялось уважительное к ней отношение. Хозяйка самого богатого дома на их улице, неглупая, степенная и рассудительная крестьянка (из благодарности к ней я все-таки назову ее фамилию — Пордани), открыла в бабушке родственную душу и старалась учиться у нее. А за это помогала бабушке то мучкой, то молочком: ведь коровы в Цеце у бабушки уже не было. И даже сыновей своих присылала, когда бабушке требовалась по хозяйству мужская помощь. Ибо бабушка с дедушкой начали устраивать свой домашний очаг только здесь, в Цеце, когда им было уже под семьдесят. Купленный ими дом был, по существу, жалкой, запущенной лачужкой: солома на крыше сгнила, саманные стены потрескались. (Через пятнадцать лет, в год смерти дедушки, они рухнули, словно до той поры их поддерживало некое джентльменское соглашение с хозяином.) Летом вода из колодца уходила, а зимой поднималась под самый венец колодезного сруба. Забор в день их переезда свалился в пустеющий Двор.

Отец достал где-то специальное приспособление, с помощью которого старики сплели за зиму красивую проволочную изгородь. Крышу покрыли тростником. Дедушка оборудовал отличную пасеку, посадил виноградник, а бабушка развела перед домом столько роз, что они образовали настоящий цветочный тоннель. Теперь выяснилось, к чему готовились они всю свою жизнь. В непроходимых джунглях грязи, пыли и навозных запахов расцвел крошечный райский сад. Крестьяне, дивясь, заглядывали через красивый проволочный забор (извивающаяся как червяк, улица поднималась выше двора бабушки и дедушки) и невольно тянулись к шляпам, увидев хлопотливо семенящих друг за дружкой Филемона и Бавкиду, всегда таких внимательных друг к другу старичков, между которыми теперь, когда они спустя столько лет вновь остались без детей, словно бы расцвела старая большая любовь, в молодые годы омраченная нуждой и тяжким трудом.

Мы только удивлялись, как бабушка сразу сумела разыскать этот дом. Ведь сами мы и в десятый раз попадали к ним, изрядно поблуждав по проулкам и переулкам, да и то лишь с помощью местных жителей. Я, к примеру, терялся сразу же, как только ступал за калитку, и добирался домой, обойдя полдеревни; впрочем, я и в любой деревне тут же терялся среди домов, однообразие которых приводило меня в отчаяние. В Небанде я поначалу тоже заблудился: после пятого строения у меня в голове все смешалось, и, громко заревев, я попросил, чтобы меня отвели домой.

Дедушка отвечал на приветствия здешних старожилов осторожно, недоверчиво. Наверное, он думал, что эти люди считают его безродным пришлым батраком. И напрасно, потому что они не считали его таковым. С бабушкой и дедушкой произошло то, что не случалось ни до, ни после них: Цеце приняла их как своих.

Почему? Мне кажется, что прежде всего по религиозному признаку. В тех краях все батраки — католики. В Цеце среди сравнявшихся с крестьянами дворян-кальвинистов паписты считались не просто исповедующими определенную религию людьми, но особой социальной группой, то есть, попросту говоря, кастой. Ну а семья деда была реформатской, в конце их фамилии красовался требующий к себе особого почтения исторический ипсилон. То, что в пусте выделяло, здесь, в Цеце, сравняло их с окружающими. Дедушка был настолько реформатом — а это в тех местах равнозначно было вере в просвещение, в силу свободного человеческого духа, — что в церковь не ходил вовсе в отличие от католиков, аккуратно посещающих религиозные службы. Его душевный мир был удивительным образом настолько упорядочен, что понятия «бог» или «смерть» его просто не занимали. Он читал и мыслил совершенно независимо. Сейчас, вспоминая об этом, я искренне удивляюсь. Расскажу только один случай.