Избранное

Всю вторую половину дня я провел в тальнике на берегу Капоша, расхаживая взад и вперед, упражняясь в произношении. Я широко разевал рот, запрокидывал голову и сдавливал себе горло.

Утром, проснувшись, я первым делом поспешил проверить себя. И готов был разрыдаться. Из горла вырвался безнадежно фальшивый звук и повис в воздухе как некое кошмарное возмездие.

Перед уроком я не попросил учителя вызвать меня, и теперь уже не только злосчастного звука, но и вообще звука от меня невозможно было добиться. После длительных уговоров, сопровождаемых одобрительным смехом класса, молодой учитель не выдержал, разозлился и выгнал меня из класса. Я не помню точно его последних слов. Он сказал что-то вроде: «Такому болвану, который и говорить-то не умеет, не место в классе!» Понял ли я это как исключение из гимназии навечно? Позднее я именно этим объяснил свое поведение. А теперь не верю этому: не был я таким простачком. Но я вдруг почувствовал невыразимую усталость — это я помню.

Молча вышел я за дверь и, еще не закрыв ее, решил уехать домой. Но не для того я родился в пусте, чтобы кинуться очертя голову выполнять свое решение. Все время, пока в школе шли занятия, я проболтался на улице, зайдя, между прочим, и на железнодорожную станцию. Из множества всевозможных таблиц и объявлений с большим трудом мне удалось узнать, сколько стоит билет до Шимонторни и когда будет туда поезд. Потом я пошел на квартиру и, как ни в чем не бывало, спокойно пообедал. Попросил у тети, якобы на тетради, денег, сколько требовалось на покупку железнодорожного билета. Что мог, собрал в узелок и спрятал его в кустах у ворот. В одиннадцать часов вечера я стоял уже на перроне ближайшей к дому, к Шимонторне, станции.

Но почему я не пошел домой? Почему, когда я плелся в темноте по грязной ночной дороге, мне вдруг пришло в голову, что самым правильным будет пойти к Серенчешам? К утру я добрался до Хедем-пусты.

Оказалось, однако, что Серенчеши уже и оттуда перебрались поближе к Вайте, в Чойянош. Добрался я до них уже после обеда, но они все-таки смогли дать мне поесть.

Они не удивились моему приходу и ни о чем, кроме как о семье, не расспрашивали, вовсе не интересуясь, как долго я собираюсь у них прогостить. Одним больше, одним меньше — им это и впрямь было все равно. «Можешь спать с Йошкой», — сказала тетя Мальви. По моему поведению они ничего не заметили, я был весел и разговорчив. Я до вечера копал с девочками картошку, и мы кидали друг в дружку испорченными, гнилыми клубнями. Только уже поздно вечером дядя Михай вдруг вспомнил: «А ведь в прошлом году тебя собирались записать в гимназию?» — «Я уже окончил ее», — ответил я. А в голове у меня зрел план: на новый год наняться в пусте за полплаты на какую-нибудь работу.

На четвертый день приехал за мной еще неженатый представитель благородного крыла нашей семьи, один официант. Он смерил меня взглядом, словно какого-нибудь бандита, и, сознавая ответственность своей миссии, надменно бросил мне: «Собирайся!» Я подхватил все тот же узелок, и мы отправились в путь. Только не в сторону Шимонторни. «Твоя мать ничего об этом не знает», — сказал он, когда мы уже шагали по улице Вайты. Там мы сели в поезд и поехали в сторону Сексарда. В Кёлешд-Тенгелице, на третьей или четвертой станции, я не размышляя, с непокрытой головой, в одном только пиджачке вышел из вагона и спокойно зашагал от станции. Двоюродный брат настиг меня возле станционной уборной и затащил за нее; я прикрыл лицо руками, а он стал бить меня по наголо стриженной голове. Но тут раздался свисток паровоза, кузен схватил меня за шиворот и уже на ходу поезда втянул в вагон. Я не противился. Ехал, куда везли.

Всего, естественно, я не рассказал. Я и так взял на себя непомерную задачу. Чуть только запустишь руку в «материал», на пальцы наматываются тысячи нитей; как же теперь, в заключение, связать их в единый узел? Читатель уже привык, что в конце произведений, ставящих даже самые больные вопросы, ему для успокоения встревоженной совести неизменно преподносят рецепты и рекомендации, как должны решаться затронутые проблемы, или подают хотя бы надежду на то, что еще не все потеряно, и, если болезнь установлена, найдутся и врачи, которые ее вылечат. Так, чувство общности, которым проникся читатель, делает его беспечным. Но я не берусь убаюкивать его дешевыми заверениями — я ведь и сам не из легковерных. Я сознаю, насколько серьезно заболевание, и предвижу его последствия. Решается судьба целого народа. Как здесь помочь? Вопрос этот в равной мере относится и к читателям: ведь им теперь известно все, что знает автор. Если найдутся среди них такие, кто, сочтя эту книгу без «выводов», незавершенной, будет ждать продолжения, могу сказать, что я тоже жду продолжения — от них. Им предлагаю я свой труд.

1934 г.

PUSZT'AK N'EPE / Перевод В. Малыхина.

Обед в замке [***] (Повесть)

1