Избранное

Это буйство плоти с годами в нас стихает, чтобы к старости, как и положено, сойти на нет. Точно так же и давний наш знакомый — юмор, чья механика основана на склонности человеческой речи к автоматизму, теперь не срабатывает: машина стопорит и, как живое существо, противится шуткам старости.

Мужчинам не пристало торчать у трельяжей, двукрылый разлет которых так роднит туалетные столики дам со створчатыми алтарями. Зато нам, мужчинам, куда как полезно силою своего воображения — и возможно почаще — ставить себя перед зеркалом. В особенности же при появлении первых устрашающих признаков заката жизни.

Как и во всякой схватке не на жизнь, а на смерть, в сражении со старостью нашим оружием является точное знание ситуации на поле боя. Разведка и рекогносцировка. Тогда по крайней мере будет обеспечен плацдарм для отступления.

В литературе о старости человеческой — преимущественно в сочинениях классиков, — о самой физиологии старения мало что удается почерпнуть, поскольку упомянутые авторы, хотя и вполне оправданно, взывают к сознанию, к рассудку, пытаясь отбить атаку на физическую природу человека доводами разума, но с этим духовным оружием обращаются неловко, по старинке. Они пускают в ход ложные аргументы и — протыкают чучела. Их звонкие и блестящие афоризмы — это по-ярмарочному крикливая, дешевая утеха. На их приманку, вполне естественно, всегда попадались те, кому нет нужды что-либо знать о старости: то есть люди молодые. Однако создается впечатление, что именно этим людям авторы и желают импонировать, не без некоторой доли кокетства. Ведь остается в силе известная истина: что больше всего книг читают в молодости.

Старики, те, как закон, горазды писать.

Молодыми умирают в тысячу раз больше, нежели старыми. Так что смерти следует остерегаться именно молодым. У стариков же, выходит, вовсе нет причин бояться смерти. Да, не часто встретишь собранными воедино столько логических подвохов, искрометнейшей игры слов и хитросплетений разума, как в рассуждениях о смерти. Еще ученые отцы церкви — святой Августин, святой Фома — внесли сюда свою лепту.

«И не страшно тебе всходить на корабль? Ведь столько людей погибло при кораблекрушениях!» — это логика обывателя. «А тебе не страшно ложиться в постель? В постели умерло еще больше людей» — таков ответ моряка.

Обтачивать стекло со тщанием, достойным алмаза, после чего долго шлифовать все грани, затем сортировать, оценивать… Какая бездна напрасного труда — все эти нагромождения силлогизмов на тему о смерти; и ни о чем другом с большим основанием нельзя сказать, что все накопленное чохом давно пора вымести за порог. Весь «блеск самоцветов», все так называемые «перлы мудрости» самое большее, на что годятся, разве что служить забавой для младенца, быть находкой шустрых кур или блеском радовать сорочий глаз. Философия даже азов не ведает о смерти. Доказательства? Иначе она давно бы их сформулировала.

* * *

Философию больше волнует каверзный вопрос о самоубийстве. Стоит ли жизнь того, чтобы принимать ее сознательно, по нашей собственной воле?

Личная жизнь человека — частица вечного процесса бытия. Стало быть, любая добровольная уступка смерти равна самоубийству. Уступка старости по сути то же самое. Но спрашивается, есть ли у нас выбор, коль скоро мы отвергаем ее? Старость и тогда неумолимо подчиняет нас себе. При молчаливом нашем соучастии.

Ей бы, старости, следовало стать объектом упорных философских размышлений.

Здесь постоянное противоречие.

В Триденте и Констанце борьба двух лагерей конклава кипела не только в главном зале для собраний, она не затихала в галереях, в кельях, в саду, в кабаках и в борделях. Хотим мы того или нет, а внутри нас точно так же, ни на минуту не прекращаясь, даже на время сна, идет все тот же вечный спор живого с отмирающим; отзвуки его слышны не только в сердце и рассудке человека, но и в клетках почек, печени, и в желчном пузыре, и в легких, в каждом органе и в каждой частице тела.

Итак, смириться ль нам со старостью, иль нет: ее отвергнуть, не приняв?

А вдруг она одержит верх, перекричит нас? И запечатает навеки нам уста?

Но, доколе теплится в нас хоть искорка сознания, разум не устанет выдвигать встречные аргументы.

Ведь бытие — и само по себе уже аргумент.

Бытие… а принадлежит ли оно нам всецело?

Но смерть повременит, заглянем прежде в ее преддверие: мир старости.

Цицерон в известном трактате «De senectute» [11]мысли свои намеренно вложил в уста Катона Старшего. «Чтобы придать своей речи большую убедительность» [12]. Катон был много старше Цицерона. Из диалога двух Мафусаилов мы почерпнули близкие к нашей теме — утешения в старости — сентенции, за два тысячелетия повторов отшлифованные до классического блеска.