Избранное

Иоган 1929 года рождения. Летом семьдесят второго, 16 июля, перед личным первенством страны, на котором решался последний шанс — поедет или не поедет Иоган в олимпийский Мюнхен, — причем решался вот в этом же тире Минского стрелкового стадиона, — Иогану стукнуло сорок три…

А Железняк объявился на свет в 41-м…

Иоган пережил кочевое детство — отец был военным: Свердловск, Одесса и так далее, а Яков сызмальства осваивал город у самого Черного моря — Одессу…

Иоган после школы закончил Свердловский политехнический и с дипломом инженера махнул в Сибирь, строить Ангарск, а Яков после техникума промавтоматики служил в армии и уже спустя время (когда его в шестьдесят седьмом, мягко скажем, не очень аргументированно «попросили» выйти из сборной страны и Яков не попал на чемпионат мира в Италию, было такое дело, было…) со зла и завершил учебу в педагогическом… «Свободных минуток прибавилось…» — сказал Яша и, не улыбаясь, показал зубы…

Я хорошо успел подружиться за минувший год с этими людьми, привязаться к ним. Но если с Яковом это время можно считать только началом нашей дружбы, то с Иоганом — ее продолжением…

Еще в 1953 году мы вместе с ним стреляли под Москвой за Иркутскую область, оспаривая первенство России. Я — за юношескую команду, Иоган — за мужчин…

Когда мы заново «познакомились» весной во Львове через двадцать лет, нам, естественно, было что вспомнить…

ЗАВЕТ КАЗАКОВА

…В пятидесятых годах в Иркутске основалась целая школа прекраснейших спортсменов-стрелков. Борис Хлебников, Александр Кузнецов, Петр Точилов, Юрий Любарский, Леонид Гусевский, Володя Ротовицкий…

Ох-хо-хо… Сколько они принесли стрелковому спорту побед и рекордов…

Я с трудом удерживаюсь, чтобы не удариться в «мемуары», потому как никогда не смогу забыть нашего родного сорокасемиметрового пенала-тира под Иркутским театром юного зрителя…

Что театр? — у нас, в тире, вот где разыгрывались комедии и драмы… Здесь царил великодушный и справедливый, мужественный и добрый мир, заправлял которым отличнейший режиссер — Борис Ильич Хлебников.

Долгих ему лет и поклон за бессрочный паспорт в мире стрельбы.

…Запах оружейной смазки, приглушенность трепа в небольшом квадрате перед линией огня, ноги прохожих в зарешеченных окнах, простая, казалось бы, но так трудно решаемая загадка точного выстрела, сорок семь шагов до мишени, под испеченным до черноты яблоком которой только что плавал, не поддаваясь и обманывая, пенек прицела…

Позавчера, в Минске, ребята из Иркутска рассказали, что у них в городе помер Александр Константинович Казаков…

Память не сохранила точного снимка его лица… Почему-то видится только шрамик у подбородка… Кирзовые сапоги… Да и выговор слов наш, сибирский: твердоватый, с обрывистыми интонациями…

В восьмом классе я пришел к нему в стрелковую секцию при Дворце пионеров. Комнатка секции была метров пять, не больше… Наши пули с хрустом и лязгом уносились в такие специальные уловители — «улитки». Их, наверное, сочинил Казаков, неприметный в общем-то даже для такого города, как Иркутск, где все, по-моему, друг друга знают, человек…

Впрочем, почему человек должен непременно быть приметным для всех? Разве только в этом его предназначение?..

Казаков запомнился навсегда своеобразным заветом, которым он наделял каждого, кто приходил к нему в секцию и уходил из нее.

Казаков ложился рядом на мат, направлял положение винтовочного ремня на руке своего очередного подопечного, ждал выстрела и азартно переживал его…

Казаков завещал:

— Ты не дерьгай, милый. Главное в жизни — это никогда не дерьгать…

Гипотезы утверждают: наше умение приспосабливаться ко времени было бы невозможно, если бы жизнь наша не строилась на повторяющихся вещах.

Не существуй во времени повторяемости, мы не смогли бы компенсировать необратимость жизни, были обречены на страдание под все возрастающим грузом пережитого, не в силах освободиться от него…

Повторяемость движет нас в мысленных странствиях во времени, и благодаря ей мы способны приближать к себе или отдалять от себя то, что отгремело когда-то…

Память услужливо предлагает запавшие в нее давным-давно строчки Леонида Мартынова, наверняка уже вольно, на свой лад, авторизованные в интонации, но суть свою, по-моему первоначальную, хранящие точно: «…душа беспокоится? Не надо душе беспокоиться… Где что-нибудь рушится — там что-нибудь строится…»

Греческие философы углядывали в оптимизме повторения или возвращения жизни одну из форм вечности.

Да, все уже было… Но все еще будет… Нескончаемое множество раз… Любовь и войны, рассветы и закаты, смерти и рождения, гибель и воскрешение народов и государств…

По душе мне внутренняя надежда этих гипотез. Повторяемость, по ним, как бы личная «техника безопасности», психологический щит человека. Недаром психологи сравнивают надежду на повторяемость с валерьяновыми каплями: мол, если помнить каждый миг, что все невозвратно, то сердце не выдержит, порвется от ужаса…