Избранное

— Ты чего это хмуришься? Как этот… суслик во время пионерской облавы.

Серега смущенно улыбнулся:

— По ушам сильно бьет…

— Салага.

— Не салага я. За дэнь, знаешь…

— Да еще не скоро. Я шнур надлинил. Считай до сорока — потом гукнет…

Орт был сумрачен. Слабовато светили в нем редкие лампочки. Холодно искрились водяные натеки. Сидели, ожидая взрыва, на куче нешкуреных еловых жердей, предназначенных для взрывных работ, — фугасы на них, этих жердях, крепятся.

— …хотя и сам, — закончил Григорий, — сколько палю, а все одно звук завсегда врасплох…

И это было точно. Кто работал в горе, знает: жди не жди аммонитного грохота — не дождешься. Звук непременно улучит тот самый момент, когда ты секундно хотя бы рассредоточишься, соскользнешь с напряжения, а после и сдавит упруго и торжествующе тесные подземные пространства, коротко и тупо всаживая в тебя тугой, ознобляющий звон. Похоже это еще ну на… Грохнуло! И они увидели, как рванулся из скреперного штрека, похожий на парус, выгнутый взрывной волной, клуб пыли… Щемливо и траурно завоняло сгоревшей взрывчаткой…

— На что смахивает, знаешь? — сморгнул Серега, проглотив наконец-то застоявшееся комком возле горла ожидание. — В дэтстве нырнешь пад воду, а кто-нибудь камень об камень. Вай! Нэхорошо ушам делается…

— Ну, ладно, короче. Ты об чем со мной толковать собирался? — Григорий направил на Серегино лицо струю от своего фонаря. — А то тянем резину, как эти…

Серега заметно заволновался, достал из нагрудного кармана робы сигарету, пригнулся к Григорьевому окурку, раскурил…

— Ты нэ спеши. Время есть. Пускай проветрится штрэк хорошо. Погоди… — Он поднялся, отошел, размываясь в сумраке, вертанул там чего-то, и зашипел слышно выходящий под давлением воздух, смешанный с водяной пылью. Вернулся. Стоя и начал: — Аб Зынаиде разговор будет…

— Это еще аб какой Зынаиде? — передразнил Серегу Григорий.

— Шапкиной Зынаиде.

— Зинке Шапкиной, что ли?

— Да, Шапкиной. Ты знаешь, Григорий, что у нее ребенок будет?

— Чево-о? — Григорий даже малость оторопел, а после неподдельно расхохотался. — У Зинки! Кто же у ей папашей-то избран, интересно? Уж не ты ли, а? Али ветерком…

— От тэбя будет. Исключительно, — сказал Серега очень твердо.

Смешок оборвался. Сделалось очень тихо, и в этой наспелой тишине где-то далеко-далеко, на соседнем горизонте, отзвучал приглушенный породой взрыв. Стучала по лужам вода, и пар от дыхания курчаво слоился в ламповых струях.

— Это какой же такой ее гинеколог прощупал? — выговаривая этот вопрос, Григорий враз опустевшим нутром почувствовал — смолотил одним языком… Головой же, против своей воли, вдруг легко и прозрачно оживил в себе ту, давнюю по времени, картину.

…Небо над береговыми соснами потеряло дневную силу, и вот-вот должен был означиться закат… Горы натаскивали на себя дымчатое покрывало, и солнечный гвоздь, как бы стачиваясь, отошел от лодки, прикрытой тальниковой нависью, на самую середину озера…

Чайка, надрывая безвзмаховый овал, круто поклонилась ребристой, как шифер, воде, макнула в нее натянутые азартом проволочные ноги и тут же — без ничего в них — пружинисто подобралась вверх, роняя медленные-медленные капли…

Зинка села, натянула на острые коленки измятое платье и, зажав уголком губ шпильки, глухо спросила:

— Ну, что… доволен?..

Григорий ненужно потрогал рукой воду, вглядываясь в нее, и вдруг увидел под лодкой тонущие уже, розовые Зинкины трусики… Хотел было потянуться за ними, но так и не шевельнулся… Тело его набухло какой-то разрытой, спокойной истомой, и он, закрывая глаза, ответил Зинке беззвучно, про себя:

— Ничего, ничего…

Откуда было знать тогда им, троим, — Зинке, Григорию и чайке, снова стелющей над озером бесшумный овал, — что видел все это сейчас еще один: бурильщик Сыркин, оказавшийся в тот день на том же озере?..

…Сыркин, по-кошачьи поднимая ноги, чтобы, не дай бог, хрустнуть веткой или издать другой какой звук, старательно-старательно выбирался из береговых зарослей…

На роже его, лошадино вытянутой, исклеванной оспой, потно плавилось жирное, млелое довольство…

— Да отключи ты его! — яростно махнул на Серегин фонарь Григорий.

Ближняя лампочка ортового освещения теперь была метрах в двух-трех, и лицо Григория прикрылось сумеречью — едва-едва серело.

— Ну?.. Чего дальше-то, кореш?

— Я пришел к ней. Отобрал водку. Сам стал пить… Она рассказала. Плачэт. Удавлюсь, говорит… Плохо Зынаиде. Совсем нэлзя пить… Так. Вообще, у меня есть идэя. Я тэбе потом скажу. Сырьозно. Зынаида мне нравится. Вот. А теперь ты говори, Григорий…

— Фу-у… — выдохнул из себя Григорий. — Да-а… Думал, хуже не бывает, а наутро еще хуже. Ты послушай, Гамлет. Я же с ней месяца три, как оборвал. Наглухо! По обоюдному согласию, так сказать. Поезд ушел… Чего его ворочать? Да и было-то у нас с ней… Ты же сам знаешь, я первым не трогаю. Никого… Сами же они лезут. Сами! Понял?.. Ну, жалеешь-жалеешь, до невмоготы. Я же тоже не из дюраля… А так-то она… ничего… Добрая баба.

— Правылно. Добрая она. Очень даже добрая. Только болтают про нее… Сыркин, собака!..

— Ну, этому я глаз выну по-быстрому. Чтобы на анализ отнес.