Избранное

— Общеизвестное, говоришь? — Михеев серьезными глазами посмотрел на нее. — А ты никогда не задумывалась над тем, что общеизвестное бывает никому не известное?

— Что-то новенькое… — поцокала языком Ксения. — Интересно…

— Потому что такое общеизвестное, — не обратил на нее внимания Михеев, — не принадлежит никому и ничему, существует, самое большее, как привычка.

— Допустим, — согласилась Ксения. — Ты меня изловил на слове.

— А ты меня перебила на слове, — мягко, но в цель отплатил Михеев.

Кряквин слушал все это, опустив глаза. Чувствовал необходимость сохранения нейтралитета. А взгляд его мог выдать… Ксеньино умничание ему не нравилось.

— Так вот я начал с «Гренады»… — Михеев отхлебнул из бокала. — Вернее, даже не так… Не хочется вспоминать о больнице, но в данном случае вынужден… Однажды проснулся я там среди ночи, включил наушники и стал слушать концерт. Как раз передавали советские песни. И «Гренаду» запели… Красиво, с чувством, мужественно… Я знал эти стихи и машинально сверял их с текстом песни по памяти… Увлекся. Лежу и вижу, буквально вижу, следующую картинку… Оживились во мне слова. Такое, наверное, с каждым случается… Представляете, степь… Ковыли… Эскадрон в атаке. Лавой! До детали все вижу… до муравья, ползущего по эфесу сломанной сабли… Все вдруг увидел!.. — Лицо Михеева в эту минуту преобразилось, расправилось от морщин. Румянец даже возник на до того бледных щеках. Глаза заблестели. — Да-а… И вдруг все это рассыпалось, исчезло… Песня дошла до одной строки и перестала существовать для меня. Удивительно!.. Я лежал потом до утра и думал: как я раньше об этом никогда не задумывался?..

— О чем же? Ничего не понимаю, — с раздражением произнесла Ксения. — И потом… разве может какая-то одна строка перечеркнуть целое произведение?

— Может, оказывается… — спокойно сказал Михеев. — Может! Вот, пожалуйста, только послушай внимательно… «Отряд не заметил потери бойца и «Яблочко»-песню допел до конца…» Там дальше — «Лишь по небу тихо сползла погодя на бархат заката…» — заспешил, проглатывая слова, Михеев. — И так далее. Мне потом говорили, что сам автор считал эти последние строки красивостью, но почему-то не переделал их.

— Что же тебя смущает-то, наконец?

— Как что?! — Михеев встал, но тут же опустился на стул. — Безразличие отряда. Вот что! Ведь убили-то кого? За-пе-ва-лу!.. Запевалу убили! Вся «Гренада» об этом парне, представляете? Он, молодой, шел на борьбу, чтобы землю крестьянам отдать. Вел за собой, понимаешь? А отряд?.. «Не заметил потери бойца…» Вот тебе и раз! Запевалу убили, а отряд безразлично поет себе в свое удовольствие, скачет дальше и не оглядывается даже… Что же это такое? Поэтический просчет — срифмовалось и ладно — или заранее продуманная ложь, в расчете на общественность, которая затрет истинный смысл?.. А смысл-то тут, ей-богу, нехороший, мягонько выражаясь… Эта песня о безразличии. О безразличном и, следовательно, наплевательском отношении к человеку. Ложное добрячество: «…новые песни придумает жизнь, не надо, ребята, о песне тужить…» — только усугубляет вредность данного произведения. Это мое глубочайшее убеждение. Моя бы на то воля — я бы немедленно запретил исполнение его… Хотя понимаю, что масса людей станет мне тут же доказывать, что я не прав, что я умозрительно подхожу к оценке. Я даже представляю те аргументы, которые будут выставляться в защиту «Гренады». Дескать, тогда было иное время… И по-иному, мол, оценивалась одна человеческая жизнь. Люди делали революцию и безвестно сгорали в огне ее… Ерунда! И еще раз ерунда!.. Человек — во все времена человек! А безразличие — во все времена безразличие. И тот, кто воспевает безразличие, тот воспевает бездуховность… Бездушие. Рабство!.. К своему величайшему стыду я только на днях прочитал в больнице «Русские ночи» Владимира Федоровича Одоевского. Если не читали, Алексей Егорович, советую от души — прочитайте. Это добротная пища для ума. Мне запомнилась навсегда одна его мысль: горе тому народу, говорит он, где рано умирают люди высокого духа и живут долго нечестивцы! Это термометр, который показывает падение народа. Пророки умолкают!.. Каково?

Кряквин медленно перевел глаза на Ксению. А она, оказывается, в это мгновение смотрела на него. Их взгляды столкнулись, и Кряквин понял, что Ксения поняла, о чем он сейчас подумал.

— Сдаюсь, сдаюсь, — деланно рассмеялась она. — Убедил, победил и добил. Я, честно говоря, не ожидала от тебя, муж, такой публицистической прыти…

Михеев устало улыбнулся:

— Да я и сам раньше не знал, что болезни кое-чему учат…

— Стоп, стоп, стоп! — забренчала ножом по тарелке Ксения. — О больницах, о смысле жизни — больше ни звука! Выпьем за весну!.. Вот так! — Она со стуком поставила на стол рюмку. — А теперь я поставлю вам музычку. Свою…

Мягко всплеснулись струны, набирая разымчивый грустный окрас, а затем и вступил знакомый зыкинский голос:

За окошком свету мало,

Белый снег валит, валит…

А мне мама, а мне мама

Целоваться не велит…