Избранное

Отступление своего главного врага и оттепель, которой повеяло в доме, Лайош решил использовать для того, чтоб попросить аванс за работу. Если из тридцати пенге ему дадут хотя бы пятнадцать, ночью он выкинет свой мешок в окно, через которое удалились греческие классики, и на заре, словно выйдя навстречу мусорщику, спустится с мешком по улице Альпар и даже назад не оглянется до вокзала. От мусорщика он уже знал, что пятнадцати пенге с лихвой хватит, чтобы доехать до Сегеда, да еще он подарок какой-нибудь сможет сестре отвезти. Что уж там, в Сегеде, он будет делать, это уж как выйдет. Он и перед Водалом-то прохаживался лишь потому, что у него была слабенькая надежда: прочтет Водал письмо — и они вместе поедут в Сегед. Так было бы совсем другое дело; и в клинику женских болезней пожилому женатому мужчине войти куда легче. Но коли Водал оказался таким тюфяком, уж он-то, Лайош, никак не может смириться, что все бросили Маришку. Он бы хоть нынче двинулся в путь, только бы деньги были уже в кармане. Но как бы срочно ни требовались ему деньги, просить их он стеснялся. Что он скажет, зачем они ему вдруг понадобились? Работа, правда, давно уже зашла за половину, пятнадцать пенге ему полагались по праву, но Лайош все не мог найти удобный момент, чтоб заговорить с хозяйкой про деньги. Да и не верил он барыне, как бывало, не верил с тех пор, как поймал ее на обмане. Лайош решил просить деньги у барина. Однако и тут у него не поворачивался язык. А ведь общая работа в саду полна была подходящих случаев. «Вот дойдет барин до конца той полосы и на минуту встанет передохнуть…» «Вот кончит про интернат, и они поработают немного молча…» Но барин и не думал останавливаться в конце полосы, а разговоров про интернат хватало до темноты. Лайош слишком жестко предписывал, при каких обстоятельствах он скажет про пятнадцать пенге, и когда не сходилось что-то, и у него был повод молчать. Вот сейчас войдем в дом, и я сразу скажу, твердил он себе. Но тут оказывалось, что они забыли в саду грабли, и он, досадуя, шел обратно; то есть досадовал он только в мыслях, в душе же вздыхал с облегчением.

Но однажды его желание вышло-таки наружу. Барина вновь навестил друг, которого Лайош прочно соединил в сердце со странным тем господином, который вслух читал стихи на неизвестном языке и дал ему пятьдесят филлеров. Снова, как в прошлый раз, текла над головой разбивающего комья Лайоша непонятная беседа. «Болезнь твоя, Банди, в том, — говорил тощий гость (когда барин и с ним поделился отрадной новостью), — что ты за обществом не видишь мира. Ты живешь среди министров, банкиров и рабочих лидеров, вместо того чтоб жить среди звезд, деревьев и виноградных лоз. А человек ведь прежде всего живое существо, а уж потом гражданин; мир держат Кронос, Урания и титаны; предки наши беседовали не с согражданами, а с богами. Тебя вот общество вынудило построить дом и общество же гонит из него, хотя ты строил по его же подсказке. Я, конечно, смирился, что и мне приходится принимать участие в движении стада, но сверх того я живу для воздуха, который ласково меня овевает, для света, гладящего мою кожу и кожу красивых женщин, тем самым как бы соединяя нас». «Ты прав, — ответил барин. — Но как я могу отдаться ласке воздуха, если он полон испарениями сточных канав? Вы, говорящие: есть только небо, нет тумана, есть только воздух и нет смрада, — вы ведь обманываете себя. У вас нет сил пробиться к настоящим звездам, к подлинному эфиру, а вы прыгаете от радости, будто уже оказались в раю. Я не обманываю себя. И для того хочу переселиться отсюда, чтоб слышать глас настоящих богов». «Небо и воздух — божества истинные», — сказал тощий. «Не всегда. Они не снисходят до тех, кто живет в скверне». — «Я вижу, ты наслушался демагогов». — «Я? Ты лучше других знаешь, что я никакой не революционер. Их заповеди меня просто-напросто раздражают. Но я чувствую, что, находясь в этой скверне, я теряю право говорить. Я даже не знаю, насколько я ею пропитан, и когда во мне говорит истина, а когда — трусливый инстинкт самосохранения. Мне даже мое сопротивление подозрительно: может, сопротивляюсь-то вовсе не я, а мое общественное положение. И уступчивость подозрительна: может, я уступаю потому лишь, что приверженность истине могла бы выглядеть как уступка инстинкту. Я хочу вырваться на свободу — к Урании, Кроносу и титанам, как ты говоришь. Я хочу слышать истину своего сердца и под чистым небом».