Избранное

По правде говоря, слухи о возвращении императора были приняты в Бовэ более чем холодно. И не только высшим чиновничеством или дворянами, а хотя бы тем же господином Клермон-Тоннером, владельцем прекрасного замка при въезде в Марсель-ан-Бовэзи, он тоже зашел за новостями в префектуру. Равно как и простым народом, ремесленниками — из тридцати тысяч жителей больше половины были заняты в мануфактурах, — а также членами их семей. Бовэ — город, где любят мир. А возвращение Бонапарта — это массовые наборы в армию, кровавая дань войне. Не следует забывать и того обстоятельства, что в 1812 и 1813 годах здесь не было дома, где бы не прятали на чердаке или в погребе дезертиров и беглецов. Конечно, 1789 год принес местным рабочим, занятым в ковровых и ситцевых мануфактурах или на отбелке холста, на фабриках, производящих сукна, шерсть, ратин обыкновенный и тонкий, мультон, трип, поплин, хлопчатобумажные ткани, полуголландское полотно и плюш, а также рабочим дубильных и красильных мастерских, мельниц и предприятий по выработке железного купороса, — так вот, 1789 год принес им всем те же иллюзии, что и остальным французам по всей стране. Но это было и быльем поросло. Ведь и Первого Консула поначалу приняли неплохо, видя в нем залог того, что времена Террора больше не вернутся. Однако война спутала все карты. И прежде всего война отторгла от очагов несколько поколений молодых людей, а также, что много важнее, повлекла за собою полный застой в производстве товаров. Для рабочего люда Империя в первую очередь означала крах промышленных предприятий, с каждым годом все возрастающее число увольнений, безработных с нищенской оплатой, занятых в благотворительных заведениях… тысяча двести ткачей, то есть треть, побирались на улицах… По сути дела, городу Бовэ так и не удалось до конца оправиться после кризиса 1811 года. Немудрено, что здесь вздохнули свободнее, узнав о возвращении Бурбонов, и вовсе не потому, что так уж сочувствовали королевской власти, а потому, что надеялись: вдруг монархия принесет вместе с миром нормальное существование, даже работу! Надо жить в дружбе с другими народами, говорили тогда в Бовэ, иначе куда и кому мы будем сбывать продукцию, изготовляемую на наших фабриках? И впрямь, городу требовался рынок сбыта. Ну, скажите на милость, что мы получили от Наполеона, кроме жалких заказов на ковры для убранства Мальмезона, Сен-Клу, Компьена? Ведь на этих заказах было занято всего сорок человек, не слишком ли мало для того, чтобы навсегда исчезла категория «бедных рабочих»! Особенно если учесть, что ковровые мануфактуры вообще вынуждены были закрыться в последние дни Империи. И даже то обстоятельство, что на улице Тайери открылась мастерская по изготовлению гравюр на дереве, вроде лубочных картинок, отнюдь не могло компенсировать закрытия такой крупной фабрики. Поэтому-то обыватели Бовэ охотно кричали: «Да здравствует король!», и даже неверящие придавали большое значение всяким шествиям в городе, забывая, что все это было учреждено императором, а молоденькие девушки в день праздника 14-го июля носили с пением знамена, и им уступали дорогу в память Жанны Ашетт[5], пусть даже принадлежали эти девицы к самым беднейшим семьям. Если уж быть совсем откровенным, то год царствования Бурбонов не оживил коммерции, не уменьшил нищеты. С окончанием континентальной блокады рынок сбыта все-таки появился, но одновременно с этим возродилась и конкуренция английских мануфактур. В первые же дни своего воцарения Бурбоны одним росчерком пера подрубили под корень производство шерстяных тканей, сведя на нет все труды по улучшению породы овец, по созданию искусственных пастбищ, — все те отрасли, которым неизменно оказывал свою поддержку Наполеон! Поэтому-то в сундуках у промышленников, доведенных до крайности, хранились портреты императора, и кое-кто из них вел крамольные беседы с приезжими из Парижа. Однако при мысли о возвращении Империи, с ее рекрутскими наборами и крикливой роскошью, жителей Бовэ начинала бить дрожь. Город не так сильно, как деревня, почувствовал гнет эмигрантов: прибывшим с чужбины господам нечего было делать на узеньких и малоблагоуханных городских улицах, где небесная лазурь отражается лишь, вежливо выражаясь, в сточных канавах. За исключением роты гвардейцев Ноайля с голубой перевязью на мундирах.