Избранное

Итак, при желании выбраться из города было легче легкого. Теодор и сам готов был уехать, ничего не захватив с собой, даже Трика. Но он не мог уехать из-за того, что происходило в Тесном переулке. Он вернулся туда. Сперва он думал пройти еще дальше, до Аррасских ворот, и повидать господина де Пра. Не знаю, что его удержало. Вероятно, не хотелось быть навязчивым. Между тем здесь, в Бетюне, это был сейчас единственный человек, с кем можно поговорить о живописи, об Италии.

Обе женщины по-прежнему сидели в спальне. Казалось, они с тех пор не пошевелились, хотя Катрин успела уложить младшего братца. Войдя, Теодор взял ее руку, но сейчас этот жест был лишен того смысла, который он мог бы вложить в него вчера. Девушка сказала вполголоса: «Кончается…» В комнате не было ни священника, ни образов, на кровати не видно было распятия. Это показалось Теодору естественным, вернее, естественным с его, Теодора, точки зрения. Но он был поражен тем, что и женщины относятся к этому так же. Значит, существуют люди, которые не нуждаются в боге, пусть даже как в чем-то условном, как в своего рода отвлечении перед лицом смерти. Полное отсутствие потребности в религиозном самообмане в последний час показывает, насколько после Революции оскудела в стране вера.

— Позовите меня… — сказал он мадемуазель Дежорж, ушел к себе в комнату и уселся на кровать светлого дуба с зелеными саржевыми занавесками и стеганым одеялом в букетах. То, что за стеной умирал человек, удивительным образом гармонировало с последним днем страстной недели, с пасхальной заутреней неверующего. Теодор подумал о том, что доставленное из Парижа письмо от сына было как бы завершающим аккордом той жизни, которой старик жил до сих пор, до получения письма, как в театре актер ждет сценического эффекта, ведущего к развязке. Он думал о том, что долговязый малый, в числе семи волонтеров на его глазах бежавший в Бельгию, был не кто иной, как Поль Руайе-Коллар, вчерашний оратор. Значит, Бетюн оказался водоразделом между людьми, собранными здесь по прихоти судьбы: одни стремились к границе, другие — во Францию, третьи — в небытие. И вдруг он ощутил в себе не изведанную дотоле жажду узнать, что будет после? После чего? Право же, глупое желание! Может, и так, но что поделать, если оно есть. Если неудержимо тянет увидеть следующую страницу, завтрашний день. Заглянуть… узнать… понять… постичь причины того, что сейчас еще необъяснимо, вложить в происходящее новый логический смысл, сказать себе, ага, вот почему такой-то мужчина, такая-то женщина, такие-то люди очутились здесь, казалось, это просто случайность, курьез, ничтожные события, завязавшиеся в сложный узел, совсем как сочиняется повесть. Мы явились в Бетюн так, будто над городом вытряхнули огромный мешок и оттуда посыпались самые разнородные человеческие экземпляры — Монкор, Ламартин, Удето, и генералы, и длинный как жердь Руайе-Коллар…

Поначалу был полный беспорядок, а потом вышло так, как бывает: проснется утром человек, подымет с подушки взлохмаченную голову, проведет гребнем, волосы лягут одни сюда, одни туда — и получится пробор. Знать бы, что будет дальше… И жизнь перед Теодором представала в этот вечер, как перед художником — натянутый на раму холст: писать — значит осмысливать. А заодно и жить.