Избранное

— Ладно! Скажу тебе. У меня было юаней пятьсот. За квартиру, паланкин, оклейку комнат, а потом на одежду и вещи ушло юаней сто, осталось около четырехсот. Но ты не волнуйся, отдохни хоть несколько дней как следует. Сколько лет ты бегал с коляской, обливаясь потом! Да и я засиделась в девицах. Мне тоже хочется поразвлечься. Кончатся деньги, попросим у старика. Не поругайся я с ним в тот день, ни за что бы не ушла из собственного дома. Сейчас у меня злость прошла. Отец остается отцом, а я у него — единственная дочь. Да и ты ему нравишься! Мы придем к нему, повинимся. У него есть деньги. Они по наследству перейдут к нам, так уж повелось. Поверь, лучше помириться с ним, чем работать всю жизнь на чужих людей. А может, ты дня через два сам сходишь? Если поначалу он не захочет тебя видеть — не беда! Раз не примет, другой не примет, а на третий наверняка сменит гнев на милость. Я уж как-нибудь его умаслю. Кто знает, может, потом переберемся обратно. Вот тогда мы поднимем голову, тогда никто не посмеет на нас коситься! Здесь нельзя застревать, иначе мы так и останемся на всю жизнь бедняками. Правильно я говорю?

Однако Сянцзы думал по-другому. Когда Хуню отыскала его в доме Цао, он решил жениться на ней, чтобы на ее деньги купить коляску. Что и говорить, пользоваться деньгами жены не очень-то порядочно, но раз уж все так сложилось, делать нечего. Однако то, о чем говорила Хуню, ему и в голову не могло прийти! Конечно, это выход. Только не для Сянцзы.

Человек, в сущности, ничто: он как птица, которая в поисках корма сама летит в силки. Ее кормят, она смиренно сидит в клетке и поет, хотя знает, что в любой момент ее могут продать.

Сянцзы не желал идти с поклоном к Лю Сые. С Хуню у него определенные отношения, с Лю Сые — никаких. Он достаточно настрадался из-за Хуню, чтобы еще унижаться перед ее отцом.

— Не могу я сидеть сложа руки! — снова буркнул Сянцзы и замолчал. Не хотелось ни говорить, ни спорить.

— Ах, бедняга! — с иронией сказала Хуню. — В таком случае займись торговлей!

— Нет! Я ничего не заработаю. Я умею только возить коляску, и мне это нравится!

От злости у Сянцзы стучало в писках.

— Слушай, ты! Я не позволю тебе бегать с коляской! Не желаю, чтобы потный, вонючий рикша ложился в мою постель! У тебя свои планы, у меня свои. Посмотрим, чья возьмет! Свадьбу справляли на мои деньги, ты не дал и медяка. Вот и подумай, кто кого должен слушаться!

Сянцзы промолчал.

Глаза шестнадцатая

Просидев без дела до праздника юаньсяо[24], Сянцзы потерял всякое терпение.

Зато Хуню была очень довольна. Она хлопотала, готовила юаньсяо и пельмени, утром ходила на базар, вечером гуляла по городу. Она совсем не считалась с Сянцзы, не давала ему и слова сказать, но вместе с тем старалась ею всячески задобрить, купить какой-нибудь подарок, приготовить для нею что-нибудь необычное.

Во дворе жило несколько семей, большинство по семь-восемь человек в одной комнатушке. Здесь ютился разный люд — рикши, мелкие торговцы, полицейские, слуги. У каждого было свое занятие. Никто не бездельничал, даже ребятишки и те по утрам бегали с крохотными мисками за даровой кашей, а после обеда собирали недогоревший уголь. Только самые маленькие с покрасневшими от холода попками возились и дрались на дворе. Зола из печей, мусор, помои — все выбрасывали во двор, и никто не заботился об уборке. На середине двора была огромная лужа, которая зимой замерзала. Возвратившись с углем домой, ребята постарше с шумом и криком катались по льду, как на катке.

Тяжелее всего приходилось старикам и женщинам. Старики, в худой одежонке, весь день лежали голодные на остывшем кане в ожидании скудной похлебки, которую заработают молодые. А молодые иногда возвращались с пустыми руками, усталые и злые, и ко всем придирались. Старикам оставалось только молча глотать слезы.

А женщинам надо было ухаживать и за старыми, и за малыми, да еще ублажать молодых — мужчин, добывающих деньги. Даже беременные по-прежнему выполняли самую тяжелую черную работу, а ели только кашицу из бататов с маисовыми лепешками. Если же и этого не было, к прежним заботам прибавлялись новые — им самим приходилось зарабатывать на жизнь. Вечерами, когда наконец удавалось накормить стариков и детей и уложить их спать, женщины при свете коптилок шили, стирали, штопали. Стены в домах были ветхие, и ветер свободно разгуливал по комнатам, унося последнее тепло.

Женщины не знали ни часа отдыха, ни минуты покоя. В жалких лохмотьях, полуголодные, а некоторые — на сносях, они должны были работать не меньше мужчин и еще думать о том, как накормить семью. К тридцати годам, обессиленные нуждой и болезнями, они превращались в изможденных, наполовину лысых старух.