Избранное

Милиционер засвистел, остановил чету Маматкиных, стал проверять документы. Та орала что-то. Он потащил ее к остановке такси.

— Поехали, мышонок, не разоримся.

— Знаете, — благодарно всхлипнула она, — я хотела сказать. Ноги дрожат, на землю прямо садись. И боюсь, Кузьку отравили, приедем, а он лежит. Что-то со мной. Не знаю.

Щенок был жив и весел, крутил пушистым толстым хвостиком, тявкал, но она поглядела на него со страхом. «Господи, зачем завели, все равно отравят, дайте ему молока». Разделась и сразу легла.

Он приготовил какую-то еду, но есть она не стала, лежала с закрытыми глазами, опять и опять вспоминая все, что кричала Маматкина на суде и потом, зачем-то смакуя свою горькую боль, изумление оттого, что такие люди живут на земле и их считают за людей. Он пытался развеселить ее, успокоить, говорил, что непременно подаст на апелляцию вплоть до Верховного Суда, не может же быть, чтобы не нашлась на земле справедливость. Но она даже не улыбалась, лежала, отвернувшись к стене, закрыв глаза, и на ее востроносом толстощеком лице не было никакого движения жизни.

На следующее утро она не встала. Он сбегал, позвонил к себе в бюро, что не сможет прийти, потому что заболела жена, вызвал врача из районной поликлиники. Зашел дорогой в магазин, пытаясь представить, чем же можно сейчас ее порадовать, купил какую-то ерунду неизвестно зачем и вдруг вспомнил, что она, кажется, любит шоколад. Купил дорогую коробку набора.

Вернулся домой, еще от дверей заглянув в комнату, надеялся, что встала, превозмогла, мать до самого последнего часу на ногах крутилась, на том и держалась. Но она лежала на боку, как и тогда, когда он уходил. Приоткрыла глаза и снова закрыла.

Он положил рядом с ней праздничную, роскошную коробку, на которую истратил все оставшиеся до получки деньги, там была даже бутылочка с ромом. Она не двигалась, но вдруг шевельнула остреньким носиком, беспокойно принюхалась, открыла глаза. Улыбнулась облегченно.

«А. Вот что. Я испугалась — галлюцинация. Мне почему-то кажется, что перед смертью меня будет преследовать запах шоколада. Дайте мне вон ту, с ромом. Я обожала раньше, не ела давно».

Съела и опять закрыла глаза, сказав, что слабость страшная, непонятно. Пусть он сам за собой поухаживает. Он отвечал, что пускай не воображает, с успехом пять лет занимался самообслуживанием, позанимается и теперь, ежели ей охота полениться.

Пришла молодая врачиха, послушала, померила давление, посчитала пульс, выписала капли, дала больничный лист и ему на три дня по уходу.

— Ну сердце, — пояснила она ему в дверях. — Что вы хотите, возраст и конституция. Образ жизни малоподвижный. Типа ишемии, но надо кардиограмму сделать.

На другой день примчалась Наташка: позвонила на работу, ей сказали, что больна.

— Дед, — зашумела от дверей, — ты что выдумала. С расстройства, я поняла. Слушайте, уберите вашего волкодава, он мне колготки порвет. Кто ж это ей будет съезжаться. Мы с Алешкой завтра расписываться идем, я два месяца беременна, рожать буду, а эта шизофреничка съезжаться. Ну надо было хоть сказать мне, что эта в суд вас поволокла, независимые очень.

Она повернулась на бок, глядя на Наташку из-под уголка одеяла, улыбнулась вяло.

— Видишь. Я говорила, на пользу тебе пойдет.

— Не то слово. Алешка — чудо. Я вас умоляю, заберите эту сладкую гадость, я не могу заниматься, я должна рассказать, вы поймете. Вчера эта заявилась после суда, рассказывает. Мы тоже рассказали. Ушла. Погромыхала матерком: шлюха, проститутка, бедный Алеша. Ладно. Ушла. Алешка завелся, пойду доругиваться. Побежал. Я побоялась, подерутся, ваши старухи парня посадят. Следом. Ну ладно, не угомонишься ведь, паршивая собака, иди сюда.

Наташка взяла щенка на колени и, почесывая ему живот, рассказывала, как они примчались в монастырский дом, сначала выясняли отношения более-менее тихо, потом начался крик. Маматкина двинула кулаком по подоконнику, доска выломилась, а там под кирпичами — железная коробка.

Она села, закрывшись одеялом, глядя горькими предвидящими глазами Наташке в лицо. Слушала.

Как они достали из этой коробки никому не нужные стопки царских денег, а Маматкин-старший стал ковыряться в подоконнике, не в силах смириться с тем, что надежда сверкнула и погасла. Выломал еще слой кирпичей, под ними была большая банка из-под китайского цветочного чая «Стремерс», а в ней — стопочками золотые царские рубли. Вбитки. На радостях сбегали за бутылкой, потом еще за одной, судили-рядили, но все равно надо сдавать государству. Нынче утром сдали. Деньги получат очень большие, тысяч десять, наверное.

— Нас записали как соучастников находки. Маматкина на радостях не возражала. Мы с Алешкой купим тогда себе кооператив, нам обещали помочь, ведь это золото, Дед. А.

Она кивнула, улыбнулась через силу, легла. Закрыла глаза. Ей было легче оттого, что Маматкиной достались золотые монеты, а не драгоценности. К золоту она была равнодушна.

— Вот видишь. Я это знала все, только не хватало энергии дорыться. Ну я рада все равно. Теперь они Кузю не отравят. Беги. Я посплю.

Наташка ушла.