Избранное

— А петухи — те, говорят, запросто с ума сходят! — наспех выдумал Кузёмкин, вертясь всяко, и все покосились на него с недоверием испуга, да он и сам устрашился выдумки своей.

Виссарион не опровергал ни того, что вянут цветы от газа, ни того, что рыба всплывает пузичком вверх; задумчиво шевеля горящее сучьё, он лишь направлял течение разговора так, чтоб остриём он расположился против Сотьстроя. Тогда, плохо соображая возможные последствия поступка, Сузанна вышла из своего убежища. Застигнутый на месте, Виссарион ниже склонился к огню и молчал.

— Товарищи… я проходила мимо… — Она сбилась, ей стало холодно, никто не смотрел на неё, и только Кузёмкин шутовски посвистывал себе под нос. — Это всё чушь! Попросите управление строительства прислать вам человека, и он расскажет о производстве верней, чем этот недоучка. Газы ничем не отразятся на вашем хозяйстве, а щелока, которые обычно спускаются в воду… — она задохнулась от возмущения, — …щелока у нас предположено сгущать и сжигать на форсунке, как топливо!

— Это, конечно, двойной и обоюдный факт, — равнодушно кинул Мокроносов и зевнул, и тотчас все зазевали кругом. — А мы рази против, девушка? Не, мы душевно за! А только вот: х'aзы детям нехорошо.

Двусмысленность положения мешала ей говорить слитно.

— Кому поверили!.. строительство уже дало вам новые избы, клуб, школу. Оно даст вам работу на круглый год…

— Такая смешная девушка, — насильственно заулыбался Мокроносов. — В клубе-т не кормят, а насчёт музыки — у нас своя есть… как возле сытного стола чешем голодно брюхо!

— Хлеб будет, много хлеба… — Ветер обвил её дымом и искрами.

— Покеда твой хлеб созреет — жрать его станет некому: перемрём! — исступлённо крикнул всё тот же длинный мужик. — Во, гляди, сок через глотку текёт…

Было смешно уговаривать людей, перед которыми мог безбоязненно раскрываться Виссарион. Все они были из той части Макарихи, которая в отошедшие времена незримо владела округой. Сидели тут двоюродни Алявдины, Иона и Тимофей, подрядчики и конокрадьей красоты старики; Алексей Дедосолов рядком, наплодивший роту сыновей, которых разбросал, как семена, по обе стороны российского окопа — «цепляйтесь, детки!»; курил самодельную трубчонку и кашлял надсадно Шибалкин, знаток советского закона и юла; Лука, отец председателя, который с той памятной ночи не отводил мерклых глаз от Виссариона; Кузёмкин, которому страшно было снять с себя личину добровольного шута, потому что не было под ней ничего; Мокроносов, в прошлом — владелец ассенизационных обозов, о котором вдоволь сказано; Желудьев, о котором нечего сказать, потому что при всех властях оказался чист, и некоторые другие, порывистые, как ветер на Соти, мелкозубые, как мелкослойно северное дерево. Их было не переубедить, как не заставить лес сойти с занятого места; их можно было или рубить, или ждать, пока обгонит молодая поросль. Теперь все они строго глядели на сузаннины калошки, и той было так, точно глыба камня лежала у ней на ногах.

— Я приду к вам в конце недели и сделаю доклад. Хотите?

Они украдкой перемигивались, и она нерешительна повернулась уходить. Минуту спустя, сделав знак молчать, Виссарион поспешно захромал за нею; после явного этого поношенья, в котором была и его доля, у Сузанны могло иссякнуть прежнее великодушие. Она почти бежала, не разбирая дороги.

— Слушайте, мне трудно догонять вас… я хромой! — крикнул Виссарион. — Остановитесь, не бойтесь меня…

Она обернулась, оскорблённая ещё более этим подозреньем:

— Вы… вы работаете от себя или от хозяина?

— Молчите, я объясню… это недолго. Надо же внушить когда-нибудь сознание силы в это рабское племя. Это полезно не только мне… — Она враждебно молчала, и он сделал вид, будто сдаётся — это вредно?..

— Это глупо, будить стихию, если не иметь власти над нею. Вы стали дрянью, поручик!

— Слушайте, я объясню, не торопитесь… — И вот уже шагал в ногу с нею. — Глядите: облако — кусок плаща, правда? А вы… вы знаете, что за ним, если оно распахнётся?

— Вы собираетесь читать стихи?