Избранное

Девочка сидела неподвижно, не плакала, испуганная собака лизала ее, утешая. Ни мать, ни очередная тетка, ни кто-либо из батальона служанок, садовников и прочей челяди с неопределенными обязанностями, выбежавших из строящегося дома (он был закончен два года назад, но работы по усовершенствованию не прекращались), и никто из солдат другого батальона, самого слабого по esprit de corps[37], состоявшего из каменщиков или, возможно, уже из плотников, которые строили контору верфи и в этот момент обедали посреди непонятных геометрических конструкций из балок и кирпича, не решился вытягивать крючок, вонзившийся в ляжку сзади, возле ягодицы.

Кольцо склонявшихся над девочкой лиц, то устрашенных, то советующих, сперва нагнало на нее страх, но потом Анхелика Инес снова успокоилась и заулыбалась — углубленная в свою тайну, крепкая, загорелая девчушка, только изредка моргали большие светлые отрешенные глаза да покачивались, хотя ветра не было, тугие, твердые, как канат, косички. Диас Грей припомнил сохнущие и блестевшие на солнце лужицы воды, оставшиеся после попыток первой помощи; тоненькую извилистую нескончаемую струйку алой крови; да, девочка была неуязвима и, по сути, не была ранена — посеребренный якоревидный крючок стал частью ее тела и ее безмятежности.

Среди гула советов и пророчеств, сознавая свою ответственность, заранее дрожа от страха, который нагонят на нее бурые сросшиеся брови Петруса, взрывы его проклятий или его молчание, мать — или же тетка — положилась на бога и приняла решение. Ножку повязали шелковым платком, и мать — или же тетка — с управляющим строительства верфи за рулем повезли девочку на машине в Санта-Марию по длинной, ненаезженной проселочной дороге.

Диас Грей лишь недавно открыл свой кабинет и был нечувствителен к возраставшей славе имени Петруса, которое повторяли ему как некий дар, заклинание или угрозу; он терпеливо отнесся к этой странной иноземной форме истерии, которая проявлялась у него в кабинете и которую несколько последующих месяцев практики в Колонии сделали для него вещью нормальной, неизбежной и предсказуемой.

Девочка лежит на кушетке, круглое личико простодушно, спокойно глядит в потолок, крючок усвоен, как пища. Рядом плохо одетые женщины в больших туфлях без каблуков, женщины с большой грудью и красивыми пышными волосами, похожие на породистых животных, не сознающие себя, берущие от мира лишь ту крошечную долю, которая им нужна, то произносили трагедийные тирады, то что-то объясняли, то издавали приглушенные стоны, подавляя рыдания, то молча пятились, пока не упирались в стены широкими спинами, округлыми задами. Тяжело дыша, осуждающе глядя, они, немного помолчав, снова поднимали галдеж. А гринго-управляющий, отрицательно покачав головой, отказался остаться в прихожей и стоял, опершись о косяк двери, безмолвно потея от избытка преданности.

Диас Грей ввел обезболивающее, сделал надрез и протянул матери — или же тетке — дужку крючка на память. Устремляя стеклянные глаза на мягко светящийся потолок или на двигающуюся голову врача, Анхелика Инес покорно разрешала колоть себя, резать и обертывать марлей. Она не произнесла ни слова, и круглое, загорелое с румянцем личико между торчащими в стороны тугими косичками выражало надежную привычку ждать, что тебе сделает другой, или ждать собственного своего ощущения, которое обязательно последует за предыдущими, и каждое будет порождением прежнего и его палачом — и так беспрерывно, безостановочно, потому что задолго до того, как девочке впервые пришлось лежать на кушетке, она уже не признавала смерти — и это навсегда.

Второй раз — Диас Грей тогда уже знал, но не оробел, все значение имени Петрус, — собственно, не был воспоминанием. То ли пережитый момент был безвозвратно забыт и его подменяло — недвижимое, четкое, прихотливо расцвеченное — воспоминание о какой-то гравюре, которую доктор никогда не видел и которую никто никогда не рисовал. Нереальность ее, ощущение, что сцена эта имела место или была зафиксирована сто лет назад, вызывались, вероятно, мягким, охряных тонов светом, озарявшим ее.

Старый Петрус, очень прямой, стоит в центре, бачки его уже беловато-серые, он не улыбается, но по обязанности терпеливо показывает, что способен улыбаться; в глазах холодное внимание и вполне молодой блеск; в левой руке, прижатой к жилету, он держит только что зажженную сигару, чей аромат так же неотделим от гравюры, как геометрические плоскости в зыбких желтых тонах, освещающих ее.