Избранное

— Должно быть, тяжело писать под такой фамилией? А? У меня в семинаре, в Литинституте, есть студент Шевченко… Вот я все хочу спросить его об этом…

— Знаете, Илья Львович, — сказал я, — под моей фамилией писать так же трудно, как и под вашей…

— Да, я под старость это особенно ощущаю, — сказал Сельвинский. — А вы не хотели бы мне почитать?

— С готовностью, — ответил я сразу. — С Сельвинским ведь я далеко не каждый день могу увидеться…

— Вот и прекрасно. Вы здесь долго пробудете?

— Дней восемнадцать еще.

— На днях я зайду к вам, вот так же, в это же время. И мы почитаем… Хорошо?

Прошло с неделю. Сельвинский не появлялся. Во мне зашевелилось чувство обиды. «Сам заговорил о чтении, а теперь…»

И вот прогуливаюсь по улице Серафимовича. Глядь, из калитки своей дачи выходит Илья Львович, в той же пижаме, с той же палкой. «Только поздороваюсь, — решил я, — и все, напоминать о себе не буду». Но Илья Львович, увидев меня, остановился.

— Вы, если мне память моя старческая не изменяет, Шевченко. Извините, долго не мог зайти в Дом творчества. Что-то жмет, — он положил широкую ладонь на грудь. — Читать готовы?

— Готов.

— Тогда пойдемте ко мне во двор. Не возражаете?

Мы зашли во двор его дачи. Пошли по аллее к крыльцу, сели на скамейке возле крыльца. Тут же, словно гриб, откуда-то появился внук — чернявый красивый мальчишка лет пяти-шести. Он лихо подлетел к нам на самокате.

— Кирилл, уйди и не мешай нам, — сказал дед довольно строго.

Внук не уходил. Видимо, он знал, что значит этакая строгость деда. Тогда Илья Львович еще строже приказал уйти, и он отъехал на самокате подальше от нас, до самой калитки. Во время нашего разговора уже не подъезжал к нам.

Илья Львович откинулся на спинку скамейки, разбросав большие, как ласты, руки на ней, и положил нога на ногу. Обнажилась его могучая грудь. Глядя на нее, никогда не подумал бы, что в ней сердце с двумя рубцами — следами инфарктов… А ведь оно в свое время прошло Арктику, войну… Да мало ли выпало сердцам его поколения!..

— Читайте, что вы найдете нужным прочитать…

Я стал читать. И странно. Обычно даже давно знакомому человеку читаешь с волнением. А тут нет. Почему-то сразу решил, что волноваться нечего: он поймет меня так, как я хочу быть понятым. И это было так.

Каждое стихотворение он комментировал. Начал я с «Завоевателей мира». Он слушал, поглядывая на меня. Помолчал. И посоветовал исправить строку «другой француз, Оноре де Бальзак». В этой строке французское Оноре читается как Оноре. Посоветовал он исправить строку в стихотворении «Памяти Хемингуэя». «Это способ простой и древний. В рот стволы. И курок найти. И за реку в тени деревьев навсегда от мира уйти…»

— В рот стволы… И рядом деревья. Нехорошо. Сразу не сообразишь, что это стволы ружья. Надо поправить… Ну, еще…

Я прочитал стихи о Лермонтове. «Вас при жизни видели корнетом…»

— Вы публиковали его? — спросил Илья Львович.

— В периодике да. А в сборнике сняли.

— Почему?

— Да вот нашли, что я вроде себя с Лермонтовым сравниваю…

— Дураки! — закричал Сельвинский. — Скажите им, что они дураки! На кого же должен равняться современник, как не на классиков? Не брать же мне пример с…

Он назвал фамилию пустозвонного крикуна.

— Господи, как же нам нужны умные редакторы! Редакторы хотя бы на уровне того, что они редактируют!..

И он неожиданно заговорил о своей книге «Юность моя», опубликованной в журнале.

— Вы читали ее?

— Пока нет.

— И не читайте!.. Подождите, она скоро выйдет в «Советском писателе». Отдельной книгой. Это человеческий вариант… А что вам у меня нравится?

— Стружки, — сказал я чистосердечно. Я слышал, что он стружками называл свою лирику. Главным он считал свои трагедии, а лирика, по его мнению, — стружки от большой работы. Но мне и до сих пор кажется, что лирика его, особенно лирика последних лет, самое сильное у него. Он, видимо, не был согласен со мной и спросил:

— А что же из стружек вы имеете в виду?

— «Алису» в первую очередь. «Позови меня»…

«Прекрасную полячку», которой посвящен цикл «Алиса», я знал. Она была на курс моложе в Литературном институте. Я хотел было сказать об этом, но не сказал. Тем более что он и так призадумался, притих.

— Да, «Алиса»… Это мне тоже дорого. Я рад, что вам это нравится… Я трудно шел к этому. Там, кажется, есть высокая простота.

— Вот это мне и дорого у вас, — сказал я.

— Я рад… А то вот сейчас молодые черт-те что вытворяют… Я в молодости тоже фокусничал, но до такого не доходил…

И он раздраженно заговорил о «Яблоне» Вознесенского.

И я почувствовал в его словах и какую-то справедливость, и незлую, а скорее просто стариковскую зависть и грусть: время, когда можно заносчиво пошуметь, ушло. Уже не пошумишь. А высокая простота по-прежнему требует молодых сил.

Он устало взглянул на часы.

— Ну вот. Незаметно мы с вами и проговорили час. Хватит на сегодня? А? Я рад был с вами познакомиться.

Больше я его не видел.