Избранное

Теперь мне придется два года жить так, будто я укрываю преступника. Я уже выяснила, что это довольно несложно, если судьба поместила тебя в самый ничейный из нынешних тайников, на выселки среднего слоя большого города: такие, например, как тридцать шесть особнячков Росмин-парка, иголка в скромном стогу полуторамиллионного Дублина. В огромном столичном городе это было бы труднее: там особняки большей частью уступили место многоквартирным высотным коробкам, где ты, в общем-то, на виду. Мои же соседи по парку не выказывают ко мне ни малейшего интереса, да и я о них ничего не знаю. Университетские коллеги-социологи уверяют меня, что жизнь была вовсе не такова в прежнем, более домашнем Дублине. На мое «почему» отвечают всегда одинаково: образ жизни дублинцев изменился с повышением их благосостояния; разросся средний слой и совершенно исчезли как досужие богачи, так и воспетые О’Кейси нищенствующие безработные, расползлись пригороды, центральные дома восемнадцатого века захватили под учреждения, выше стали жалованья и заработки и острее борьба за них. Меня живо касается тот благотворный результат, что у дублинцев больше нет времени на любопытство.

Ведь уже почти полтора века прошло с тех пор, как этот город впервые привлек насмешливое, несколько свифтовское внимание юного студента по имени Джим Джойс; примерно так же Христиания насторожила отнюдь не насмешливого юношу Генрика Ибсена. Когда мне теперь случается раскрыть «Улисса», я читаю о совсем незнакомом городе, небольшом, домашнем, неудобном, неприбранном, захудалом, замызганном, беспечном и занятом сплетнями, как любой другой провинциальный городишко. Джойс не мог бы написать свою книгу о нынешнем Дублине, безличном и приличном, как и Ибсен уткнулся бы взглядом в кружевные занавеси нынешнего Осло, и не видать бы нам былых жителей Христиании, высоконравственных и похотливых, скрытных и на диво дотошных.

А если я сегодня утром кину взгляд на Росмин-парк из-за нейлоновых занавесей своего уличного окна? Вытянув шею направо и налево, можно увидеть по ту сторону улицы шесть парадных дверей, частью — шесть палисадничков, большую часть моего садика и справа и слева от него два зеленых равнобедренных треугольника, садики ближайших соседей. Как мало мне известно о жителях этих домов! Тридцать лет назад я хоть по фамилиям их знала. Из старых соседей осталось только двое, и те не встают с постели, не показываются. А прочие? Докторская машина. Катафалк. Мебельный фургон. И таких домов в парке больше двадцати. Есть одна очень древняя старушечка, с которой я сердечно здороваюсь: машу рукой, проходя мимо. Я не знаю, как зовут эту престарелую даму. И не помню, отчего это мы так приветливы друг с другом.

Я, конечно, как нельзя более тщательно хороню своего тайного мужа от глаз людских. Когда-то, например, ко мне приходила хозяйничать милая молодая женщина, я в ней души не чаяла. Больше не приходит. Являлся постоянный садовник. Больше не является. Молочник не переступает моего порога. В церковь я не хожу. Прежде у меня было вдоволь дружеского общения в Тринити-колледже. Теперь нет. Уволившись, я ни с кем не общаюсь. Для бакалейщика, который любезно доставляет продукты мне под дверь, я «старуха профессорша».

Такая мрачноватая фантазия для иллюстрации нашей жизни на отшибе. В домах слева и справа уже больше года никто не живет, не знаю почему. Стало быть, с двух сторон мне обеспечено молчание и неведение. Садик за домом окружен тремя семифутовыми стенами, там целая купа деревьев: пирамидальные кипарисы, слива, два красных дичка, две яблони. Это тайничок в тайнике; и я могу там преспокойно задушить своего любимого малютку, там же и закопать, взять билет до Нью-Йорка, прожить за океаном остаток дней — и все концы в воду. То есть могла бы — да вот боги иначе распорядились. Пришлось бы, конечно, заранее как следует озаботиться денежными делами — ведь он мне все оставил по завещанию.

Так что мне не слишком трудно оберегать свою тающую тайну. Какой поднимется шум, если я вдруг умру и его обнаружат! Кто же поверит, что я была его женой? Нет уж, пусть лучше я безвременно овдовею. Ведь, если я умру раньше Бобби, что станется с моей деточкой?

Год. Что называется, рослое дитя. В два года он оставил ходунок и перебрался в колясочку. Еще немного — и можно будет укладывать его в обувной коробке, как раненую птицу. Потом он уместится в сигарочнице. Под конец — в спичечном коробке. Что ж, я видела предсмертное гниение дряхлых старцев. Какая мука! А он даже и не умрет, он исчезнет бесследно, как моль, проев на прощанье крохотную дырочку в моем свитере или шарфе, со словами: «Что это за духи? „Баленсиага-10“?»