Избранное

— Какие муки, сколько яду приняли сестрицы в школе из-за своих поносных кличек — это мне неведомо. Но я как сейчас слышу, с каким ехидством окликали меня прямо в школе и во всю глотку шовинисты-однокашники с Маунтджой-сквер: «Привет, Джорджи Фредди Эрни Берти!» — при разгуле ксенофобии зажигая в своих зеленых ирландских глазах убийственное презрение, а в настроении не столь ура-патриотическом кривя губы в гримасе, для которой я могу подобрать только слова l’équivoque sympathique…[90]

Герой монодрамы? Да, это был его жанр. В его раздражающем действии привычно подозреваешь букет из портвейна, претенциозности, позерства и помады. Добавить еще что-нибудь на «п»? Пачули? Имеется и этот запашок, ибо он был и есть эдвардианская отрыжка. И все-таки отдадим человеку должное. Не будь у него несчастной манеры сопровождать свое говорение зобастой пеликаньей ухмылкой и не сбивайся его веселое лукавство на эстрадное комикование с подмигиванием, тычками в бок и шевелением бровей — он, пожалуй, выдержал бы сравнение с блистательными героями других монодрам, вошедшими в дублинские предания. Не было у него их профессиональной уверенности в себе.

Сколько бы ни тряслись над своими dits [91] краснобаи вроде Уайльда, Шоу, Стивенса, Йейтса или Гогарти, они расставались с ними легко, уверенные, что мяч не уйдет с поля, что публика оценит игру. В балагурстве же Джорджи Фредди чувствовался покаянный надрывчик, он словно каждую минуту был готов отшлепать себя, пока не досталось от других.

— Баста!

Этим он обычно скреплял речь, свидетельствуя, что выбранный им тезис блистательно защищен. И достаточно топтаться на месте, договоримся, что его отец был не только дураком, но сумел остаться пришлым, человеком со стороны, и в революционной заварухе двадцатых годов он просто чудом избежал дегтя и перьев, а то и лютой смерти. Он и потом годами искушал судьбу, изо дня в день нахваливая Джорджи Фредди своим закатывающим глаза коллегам за общей трапезой в переполненном подвальчике «Восточного кафе» Бьюли на Графтон-стрит. Место заслуживает внимания: кафе вместо клуба или ресторана означает, что у его конторы был скромный размах деятельности. Что до отцовской похвальбы, то она, конечно, наскучивает окружающим, но, случается, забирает их за живое — что одному радость, то другому печаль. Вспоминая собственных сыновей, заскучавшие коллеги понуро ежились. Обиднее всего в стариковском хвастовстве было то, что Джорджи Фредди действительно делал блестящую карьеру: определившись в дублинский Тринити-колледж бедным стипендиатом, он окончил его с первой степенью по античной литературе, с золотой медалью по греческому языку, с основательным знанием итальянского и французского языков и литератур и хорошим пассивным знанием немецкого языка. И совсем обидно, что блистательное его восхождение продолжалось и после: в 1942 году он сменил университет на погоны лейтенанта британской армии, в пустыне ему дали капитана, в Италии произвели в майоры.

Старик же Боб Аткинсон после Италии произвел себя в чин бога-отца. Благодаря донесениям от Джорджи он мог теперь подолгу, входя в подробности о сроках, плацдармах и стычках, потчевать страховое застолье рассказами о том, как во главе 8-й армии Джорджи высадился в Сицилии, овладел Катанией и Мессиной и, пройдя между Сциллой и Харибдой, ступил на итальянский материк. Там-то и произошло не имевшее себе равных событие, после которого наш старик, пропоров все этажи и шиферную крышу, огнеметно взмыл из пахучего подвальчика Бьюли в дублинское сентябрьское небо, усеянное чайками.

Этим событием была встреча Джорджи с командующим 8-й армией генералом Александером в перепаханной снарядами калабрийской деревушке Гальяна — дело было душной сентябрьской ночью вскоре после взятия Реджо-ди-Калабрия.

— Вообразите, джентльмены! — ликует за кофе старый пень. — В какой-то развалюхе среди калабрийских вулканов, на кишащем блохами чердаке, отлеживая задницу, спит сном праведника, мертвецки и без задних ног, забуревший, как памятник, от пыли, грязи и боевого пекла, раскосмаченный после дневного побоища с итальяшками бравый малый капитан Джордж Фредерик Эрнест Альберт Аткинсон, мой сын, плоть от плоти моей, — он спит, а боевой товарищ его будит, и он спросонья лупит глаза на яркий свет за окном. Он думает — это встает солнце. А это фары военного джипа.

— Черт! — говорит он. — Какой яркий сюрприз.

— Сюрприз? — говорит однополчанин. — Ты говоришь — сюрприз? Ты его получишь, если мигом не спустишься, потому что, — говорит, — сюрприз называется: генерал на пороге, и он вовсю жаждет твоей голубой ирландской крови.

— А что за генерал такой блестящий? — спрашивает наш удалец.

Соратник встает по стойке «смирно» и звонко, как на плацу, отчеканивает:

— Генерал Харольд Руперт Леофрик Джордж Александер, ирландский гвардейский полк, кавалер орденов «Военный крест» и «Звезда Индии», адъютант Его Величества, с 1936-го взысканного божьей милостью, уроженец Тирона в доброй старой Ирландии…