Избранное

— Забавно получилось нынче утром у Анадионы, когда я показала на тебя Реджи. «Вот, — говорю, — и Бобби Янгер объявился, сколько лет мы его не видели!» Он тебя толком не помнил. «А где, — говорит, — мы с ним встречались?» Я говорю: «Что за вздор! Или ты нарочно притворяешься, будто не помнишь ту ночь в Ницце?» Он говорит: «Конечно, я помню ту дивную ночь в Ницце, но он-то при чем?» Полное затмение памяти. Правда, он тогда был под хорошим градусом. И действительно, все-таки тридцать пять лет прошло. Теперь он без пяти минут алкоголик. А потом Анадиона представляет мне тебя, а ты, оказывается, забыл меня! Здравствуйте! Что я, притягиваю помешанных?

— Расскажи мне про Ниццу.

— Про 1930-й?

Ее голова покоилась на подушках возле моей; я слушал ее голос и различал тихое бульканье всплывавшей и нырявшей вглубь Истины — и понял раз и навсегда, что приятнее всего улавливать внезапные превращения ее перечней событий в оперные арии, сообразуемые с ее же либретто былого. Не то чтобы она, воображая и присочиняя, обманывалась или хотела обмануть меня. Я со своей стороны всего-навсего пытался, сначала вполне насладившись оперной импровизацией, затем притянуть этого многоцветного воздушного змея к земле, посадить его на траву — без малейшего толку, потому что, до чего бы я ни доискивался, она-то вела речь совсем о другом и передавала только свое отношение к делу, предлагала не факты, а свой стиль жизни. Так и установилось в тот ознаменованный супружеской изменой тихий воскресный день, когда по улице за оградой расхаживал скучающий охранник в голубой рубашке, красное солнце на японском флаге обвисло овалом и редко-редко проезжала машина.

— Как прекрасно, что ты снова со мной. Я уж начала бояться, не заболел ли ты. Или, чего доброго, в религию ударился? В давние годы ты был такой замшелый пуританин. Но с тех пор ты многому научился. Да и я тоже. Поцелуй меня еще раз!

— Расскажи мне про Ниццу. Как я там оказался в 1930-м? И почему вместе с твоим мужем? И почему я был замшелый пуританин? Почему ты говоришь, что я многому научился?

— Теперь ты никакой не пуританин. Много лет тебе понадобилось, чтобы «отпеть печали, избыть заботы». «Дон Кихот». Книга третья. Почему ты был вместе с Реджи? В Ницце? В 1930-м? Ты даже это забыл? Даже это? Такого быть не может!

— Очень жаль, если это так важно. Ана! Сегодня утром при мне кто-то назвал мужчину с седыми баками «ффренч». Мне сказали, что он твой муж. Я его видел первый раз в жизни.

Тут-то и начал развертываться свиток. По-японски, справа налево.

— Первый раз ты встретился с Реджи в 1929-м, за два дня до Рождества и через пять лет и несколько месяцев после нашей встречи у фонтанов. Встретился ты с ним здесь в Дублине, у меня в ужасном доме на Фицуильям-сквер, который отец подарил нам на свадьбу по наущению Реджи. До этого я восемнадцать лет прожила в нашем скромном, буржуазном пригородном особняке в Кью-Гарденз. По сравнению с ним этот вычурный дом на площади был просто омерзителен. И фальшив. Расчетливая сентиментальность пополам с чванством — очень в духе Реджи. Наш брак и распался главным образом из-за этого дутого дома.

Я покосился на ее профиль над подушкой.

— Он же до сих пор твой муж.

— Номинально. Он говорил, что любит Фицуильям-сквер. Что она гармонирует с его профессией. Что она такая почтенная, благообразная, привычная, вся из восемнадцатого века. Что это внушает доверие. И утверждал, что зрелище добротности, солидности и прочного достатка поразительно ободряет беременных женщин. Словом, если дублинский гинеколог хочет преуспеть на своем поприще, то предел его мечтаний — медная табличка не где-нибудь, а только на Фицуильям-сквер. Ты хоть помнишь эту площадь?

— Одна из наиболее сохранившихся площадей Европы восемнадцатого столетия.

— Это на открытке. А вот побегай-ка по тамошним лестницам: лифта ведь нет. И центрального отопления нет. Гниль и труха. В уборную идешь, как в прорубь ныряешь. Кухни — сущие застенки. Включаешь свет — разбегаются тараканы. За десять лет у меня перебывало сотни две служанок. Наверху стужа, в цоколе сырость. Стало чуть получше, когда родилась Анадиона и поневоле пришлось обзавестись лифтом, центральным отоплением и внутренним телефоном. Денег ухлопали! Но я сказала Реджи, что иначе уйду от него; чего другого, а этого он, конечно, допустить не мог. Ему уже хватало, что он протестант во святой Ирландии. Особенно когда началось Святое Обновление. Очень мне было на руку это Святое Обновление. Пресвятая Матерь-Церковь дала мне полную власть над Реджи. Стоило мне только намекнуть на развод, и он белел от страха — ведь я могла отнять у него единственную радость, его драгоценную карьеру. Но, когда ты меня навестил, под Рождество двадцать девятого года, никакого лифта и отопления, конечно, еще не было. Не вспоминается?

— Не вспоминается.