Избранное

На самом конце села, как избы на курьих ножках, высились подпертые толстыми сваями два дубовых амбара. Рябченко сторожил их только ночами. Под утро его ежедневно сменял парнишка с мелкокалиберкой и старым австрийским тесаком. Приставив лестницу, сторожа осматривали древний замок в виде подковы и сургучные печати. И хотя они сменялись ежедневно, Рябченко каждый раз предупреждал парня, дотрагиваясь култышкой до сургучных пятен:

— Запомни… здесь трещины две — с краю и через середину.

Несколько раз правленцы приходили проверять по ночам Рябченко, подъезжали на санях задворками, подкрадывались из-за кузни, выскакивали из оврага, подходили с хитрецой, просили прикурить, — и каждый раз молчаливый Рябченко, став на дороге, огрызался из овчины. Прикуривать не давал, разговаривать не желал, а члену районной посевпятерки, решившему ночью проверить охрану, едва не всадил в грудь заряд волчьей дроби.

Вечером ли, ночью, на рассвете — всегда можно было увидеть, как медленно движется вокруг амбаров похожий на звонницу Рябченко и маслено светится зажатая под мышкой двустволка… Сторож был в полном порядке.

Под пушечный треск волжского льда пришел апрель. Вызревшая земля задымилась на взгорках. В деревянных кадках высоко поднялись побеги опробованного на всхожесть зерна. Было время ломать на амбарах печати.

За трое суток до выезда в поле председатель с бригадирами и практикантами-агрономами засиделся за полночь… Неохота было расходиться. Говорили о канадке, о черной пшенице, что выдерживает суховей, о сыром дубе новых втулок, американских фермерах, запарке соломы и не заметили, как фитиль высосал весь керосин из лампешки.

Председатель дунул в стекло, и, нащупывая дверь, собеседники стали выходить во двор. И вдруг в смутной весенней тишине все они отлично услышали тугой удар — точно одинокий футболист сильно поддал мяч… Первый раз Рябченко дал знать о себе.

Не уговариваясь, люди сразу ринулись под горку, к амбарам. За оврагом чмокала грязь под лошадиными копытами. Кто-то скакал в темноту.

В сырой, вязкой тишине тонули тяжелые амбары. Рябченко полулежал на животе, растопырив руки, и сопел. Агроном чиркнул спичкой — и тут подбежавшие увидели, что сторож не один. Чья-то всклокоченная голова выглядывала у него под мышкой, и ноги в ярких остроносых калошах высовывались из-под зеленой овчины.

Когда вспыхнула спичка, пойманный перестал биться, и Рябченко поднялся на ноги. Уцелевшей рукой сторож держал рябого, узкоротого паренька городского склада в вязаном свитере под расстегнутым пальто и брючках навыпуск.

— Керосином баловаться решили, — сказал Рябченко, вздыхая. — Печеным хлебцем колхоз угостить.

Председатель стал расстегивать на брюках сыромятный ремень, чтобы скрутить пленнику руки.

— Ты, мерзавец, откуда?

Парень дернулся назад.

— Не смейте трогать! — сказал он, картавя. — Ниоткуда я.

Нагнувшийся было за двустволкой Рябченко быстро обернулся на голос.

— Ой ли, — сказал удивленно, — так уж ниоткуда? Ах, сиротиночка!..

Он зажег спичку и, прикрывая култышкой, поднес рвущееся пламя к лицу паренька.

— Узнаешь, что ли? — спросил председатель.

Рябченко засмеялся и бросил спичку в лужу.

— Вырос, конечно, — сказал он негромко, — а как был рябеньким, так и остался. И картавит по-прежнему. Полосухинский Гришка на побывку приехал!. Амбар-то был ихний.

Поджигателя повели, толкая в спину. Он покорно шлепал по лужам остроносыми калошками.

Председатель поставил лестницу и осмотрел печати. Потускневший сургуч раскачивался на нетронутых нитках.

— Товарищ Рябченко, — сказал он сверху торжественным тоном. — Этот факт как примерный будет представлен в край. Так и напишем: «Сторож Рябченко, пятидесяти шести лет, героически защитил два амбара».

Рябченко вытер стволы рукавом и задумался.

— А я так полагаю, что амбаров не два, а шестнадцать, — заметил он рассудительно.

— Как шестнадцать?

— А так выходит… Урожай проектировали восемь центнеров с га, теперь помножь два амбара на восемь центнеров… Дважды восемь — шестнадцать. Шестнадцать амбаров. Вот и вся арифметика.

Он подоткнул двустволку под мышку и, не ожидая ответа, покашливая, пошел вдоль амбаров.

1933

Васса

Васса и Люба вымачивали в охре сеть, когда к котлу подошел Давыдка Безуглый. Нахальный и красивый парень был пьян. Новая куртка его висела на одном плече. Смола и грязь отпечатались на желтой шелковой рубахе, разодранной от горла до пояса.

— Га, вдовья рота! — закричал Давыдка, обрадовавшись. — А на что вам, бабам, волокуша? Своих подолов не хватает?

— Уйди, Давыдка, — сказала Васса, не оборачиваясь.

Но парень уже присел на бревно и, подтягивая голенища, подмигивал Любке.

— Молчи, бригадир, — сказал он, посмеиваясь. — Я не к тебе, я к Любовь Михайловне… Глядите, девки, какие сапоги.

Он вытянул ноги, любуясь свежей, чистой кожей болотных сапог и ремнями, туго перехлестывающими ногу.

В самом деле обнова была на редкость удачна. Васса, не удержавшись, взглянула на сапоги и вздохнула.

— Сколько?

— Пятьсот, — соврал Давыдка привычно. — А что?

— Ничто… Откуда у людей деньги только берутся?