Избранное

Едва начальник контрольного пункта ОГПУ сошел с трапа, парень стал выменивать на балык добротные рыбацкие фуфайки и шанхайские туфли. О нем говорят, что по вечерам он торгует водкой — пятьдесят рублей литр.

Меняла, оказавшись большим пронырой, несмотря на всю свою массивность, задает тон. На торгах о разгрузке держится как представитель всей группы.

К нему прислушиваются. Накануне прихода в Тауйск он, сморщив лоб, выслушал предложение тарировать уголь, подумал и изрек:

— То ставки материковые, а здесь океан кругом… Не пройдет…

И его компания подхватила вразброд, но хором:

— Не пойдет…

— Рыбаками рядились… Грузчиков нету…

Во всей рваческой красоте артель показала себя на первой же выгрузке в Тауйске.

Колдоговора нет, а нужно до зарезу, чтобы не задерживать дорогой пароход, выбрасывать в день по четыреста тонн. После каждых трех-четырех часов работы, наткнувшись на новый слой груза, артель прекращает работу, вылезает наверх и с удовольствием располагается на брезенте. От другого люка тотчас появляются зав. дельфинным заводом, сутулый флегматик с моржовыми усами, и его бухгалтер — оба в круглых очках.

— Вы это что, ребята? — спрашивает с деланным изумлением Галкин.

Ему отвечают как бы нехотя:

— Бочки…

— Ну так что же?

— Бочка одно, ящик другое…

Меняла пока дипломатически стушевывается. Вместо него рядится по-базарному острый на язык старик с размашистыми, как у марионетки, движениями.

— Вы пупок с портфеля не надорвете, — восклицает он, — а попробуйте бочки повертыхайте!

— Грузил… Не бойтесь.

— Ох, не вижу. Оценка ваша отвлеченная.

— Да вы сколько просите?

— А это другая статья. Сейчас полдничать сядем — обсудим. Как артель.

Начинается торг, с подвохами, увертками, ссылками на цены.

Молчат лебедки. За бортом кричат кунгасники, застывшие в холодных резиновых плащах:

— Аната хаяй![125]

Исчерпав все доводы, Галкин поправляет очки и патетически восклицает:

— У вас совесть есть? Вы срываете планы белужьего лова.

— Про то вам виднее…

И спор продолжается. Нет точки опоры, чтобы осадить рвачей.

Последний раз, в разгар особенно жестокого спора, выступил меняла. Очевидно, он снова почувствовал себя как на хлебозаготовках над отцовскими ямами. Бесцеремонно оттерев плечом старика, парень неожиданно спросил:

— Кура раньше сколько стоила?

Галкин в недоумении заморгал:

— Курица? А я почем знаю?

— Пять гривен.

— Да что вы с ерундой!

— По-вашему ерунда, а по-нашему аршин в расчетах. Считайте на курей.

Старик подхватывает в телячьем восторге:

— На курей… Обяза…

Но парень снова оттирает его плечом.

— Раньше в день выгоняли на четыре куры. Переведем на теперешний момент.

— А идите вы…

Галкин плюет и, подойдя к борту, начинает очень пристально смотреть на воду. Парень продолжает рассуждения о курах уже абстрактного порядка. И вдруг совершенно неожиданно, голосом тихим, но накаленно-яростным, его спрашивают сверху:

— На курей? А давно ты в рыбаках стал ходить?

Рыбак в синих брюках кавалериста, поправив красноармейский шлем, соскакивает с лебедки. Он взбешен до того, что белые пятна лихорадят на лице. Это хорошая, деловая злоба. Ярость против бездельников.

— Вы чего лаетесь?

— У себя в Тамбовке, может, и по десять жрал. А ты за тридцать копеек батрачил? Сотню за дорогу сорвал, мало…

И в долгой ругани, в крике группа раскалывается.

Меняла с частью сторонников остается лежать на брезенте.

Горячий парень в шлеме, выругавшись, уводит в трюм десяток грузчиков.

Грузят русские, кунгасничают японцы. Подводка тяжелых сампасэнов и докайсэнов к берегу — искусство, пока не превзойденное.

Полным ходом катер тащит тупорылый грузный сампасэн на берег. Тащит, разгоняет во все тридцать сил и вдруг почти на крутой шее падающего вала, отдав буксир, бросается в сторону. Теперь сампасэн только щепка в пятьдесят тонн весом. Тяжесть не спасает. На Охотском побережье лежат рядом с позвонками китов выкинутые штормом пароходы: два японца, француз и англичанин. Лежат прочно. Не снять.

Неверное движение, упущенная секунда — кунгас станет на попа, перевернется, а то и просто, с размаху приложившись широкой грудью о берег, сядет дожидаться конопатчиков и плотников.

И вот вал поднимает кунгас, берег несется навстречу галькой, пеной прибоя, кедровником.

Удар. Нет. Якорь, вцепившись в дно, остановил сорок тонн. Два тяжелых конца летят с кормы на берег, навстречу резиновым плащам приемщиков.

Толчок. Валы, уже бессильные, шипя, облизывают смоленые борта.

Когда на кунгасе японцы, хозяйственник спокоен. Сампасэн не станет лагом под волну, не разобьется, чокаясь о борт парохода.

Я видел, как на легкой зыби в руках деревенских парней, повисших на румпеле, как на вожжах бешеного жеребца, кунгасы сбивались в кучу при буксировке, жестоко, в щепы, сбивали друг другу борта, а при японцах в свежий ветер подходили к мостикам, как катер на Яузе, без единой царапины.

Телеграммы с рыбалок оказались точными. Сельдь уже шла саранчой, огромными стадами. На тауйских участках мы стояли почти полмесяца, и за этот срок часть рыбалок выполнила весь план улова.