Избранное

Поеду в деревню. Наймусь в пастухи.
Мне радостны вздохи коровьи,
и скромный обед у ленивой реки,
и запах земли и моркови,
и встреченный у родника человек,
и сладость рыбацкого дыма,
и стрекот косилки по пьяной траве,
и дождика тёплое вымя.

Счастливый удел – ничего не желать,

любя эти тропки копытьи,
и в небо глядеть, и травинку жевать,
и делать без спешки открытья…

И пар поднимается с мокрой земли.

И ТУ протурбинил над лугом…
И молча внимают коровы мои
его остывающим звукам…

В голодный год

Военный год. Ни дать, ни взять
ни шкуры, ни мосла…
Но поросёнка как-то мать
с базара принесла.
Мы ликовали, я и брат.
Мы прыгали, смеясь.
Сосед-рыбак был тоже рад,
Кричал: «Вот это язь!»
А я топчан отвоевал,
чтоб ближе быть к нему.
И Борькою его назвал,
не знаю, почему.

Он по утрам меня будил

и почесать просил.
И я гулять его водил
и на руках носил.
Он всхрюкивал на зов «Борь-Борь…».
Совсем не ведал зла.
Но тут простуда или хворь
сердешного нашла..
Я рвал ботву ему, чтоб мять,
готовить на плите…
Но, видно, чтоб его поднять,
харчи были не те…
Он стал невесел, плохо рос,
худел день ото дня.
И о его судьбе вопрос
решился без меня…

Была голодная зима,

суровый год войны.
Но стали наши закрома
неслыханно полны.
В кадушке, старой и большой,
от днища на вершок,
лежал с отторгнутой душой
болезный мой дружок.
И был растерзан он, разъят
на тонкие куски.
И говорил мне старший брат:
«Ну что, малыш, раскис?
Смотри, какой устроим пир!
Бери себе шматок!»
Но я-то знал, что этот мир
предательски жесток.

Я часто вскрикивал в ночи.

Мне снился длинный нож.
На тёплой бабкиной печи
меня трепала дрожь.

Лечила бабка на углях,

чтоб порчу всю отвесть.
И врач смотрел. А я всё чах,
отказывался есть…

И кадку жуткую потом

убрали из сеней.
И говорили шепотком
о том, что было в ней.

Память