Избранное

Она уехала, а Машенька легла, взяв с Карташихина слово, что завтра он поможет ей узнать, где Дмитрий. Она уже спала, подогнув ноги, подложив под щеку маленький кулак, когда Карташихин вернулся из ванной. С минуту он смотрел на нее. Она казалась старше во сне — совсем не похожа на ту девчонку, которая, вздернув нос, прошлась перед Лукиным, изображая важную даму. Рот был сжат, она и во сне огорчалась. Как будто почувствовав, что на нее смотрят, она вздохнула, повернулась, и нога — нежный сгиб с другой стороны колена — стала видна под сползающим одеялом. Он тихо поправил одеяло и тоже вздохнул. Два часа. Все могло быть другим сегодня ночью, если бы не этот проклятый арест…

Ему не спалось, и, пролежав с полчаса, он стал бродить по квартире. Пустота. Кто-то неровно дышал на кухне; он подумал, что собака, и, наклонившись над низкой кроватью, разглядел в темноте не то нос, не то подбородок старухи. Пустота! Пустая квартира. А ведь все, кажется, на своих местах?

Он забрел в кабинет Сергея Иваныча и зажег настольную лампу. Ого, сколько книг! Все стены — от пола до потолка, и на окна навалены и на радиатор. Есть что почитать, — пожалуй, и жизни не хватит! Он сел в старое скрипучее шведское кресло, — должно быть, старик так же качался и скрипел креслом за работой. Жаль его!

Холодный дом. Жильцы выехали. Зачем этой женщине книги? Имущество — и вещи и мысли — поручено государству. Другие наследники — не по крови — въедут в этот дом, оботрут пыль, прочитают книги.

Он наудачу взял одну из них и вернулся. Машенька спала, и лицо ее с каждой минутой становилось спокойнее. Ока как будто забыла что-то и старалась вспомнить во сне, а потом махнула рукой и перестала стараться…

ЭПИЛОГ

Зимой 1936 года в Петергофском санатории ученых, в холле — так называлась гостиная в два света, с антресолями, на английский лад, — сидели за газетами несколько человек. Только что отобедали, и, против обыкновения, в полном молчании — еще не перезнакомились, было много новых. Но теперь понемногу начался разговор, как полагается, с политики. Абиссинские дела всех интересовали, и все сомневались в победе Абиссинии. Только один из отдыхающих, еще молодой, с живым лицом, широкоплечий, был другого мнения. За обедом кто-то пустил слух, что он писатель. И хотя большинство присутствующих представляло себе писателя почтенным и бородатым, он был выслушан с интересом.

Потом все разошлись — мертвый час! И он остался в гостиной наедине с молодым человеком, скромно сидевшим с газетой в руках у камина. Еще за обедом они присматривались друг к другу…

Если верно, что каждая эпоха накладывает свой отпечаток на лица и в типических чертах внешности отражаются признаки времени, — об этом лице можно было сказать, что оно принадлежит тридцатым годам двадцатого века. Оно было выразительным, хотя и не тонким, с ровно прорезанным ртом, широкими скулами, широко расставленными глазами. Оствальд, деливший всех ученых на классиков и романтиков, без размышлений отнес бы этого человека к первым.

— Вы здесь давно?

— Третью неделю.

— Держу пари, что естественник. Больше того — физиолог.

— Да. Как вы узнали?

— Очень странно, но все физиологи чем-то похожи друг на друга. У всех какое-то холодноватое добродушие, особенно у павловской школы. Вы бегаете на лыжах?

— Да.

— Хотите? После мертвого часа?

— С удовольствием… Хотя… Ко мне сегодня жена приедет.

«Ну что же, вот мы ее и встретим».

Они вышли в пятом часу. Лыжи были разобраны, осталась только одна пара, и Карташихин взял финские санки. Он выиграл, снегу было мало.

— Я здесь когда-то бывал, — сказал он, когда они сошлись у замерзшего озерка на перекрестке, — давно, еще студентом. Но здесь, помнится, горы были?

— Только одна, Бельведер. Да и то…

Они заболтались и чуть не опоздали. Поезд уже пришел, и никого, кажется, не было на перроне. Но Карташихин, очевидно, кого-то разглядел, потому что вдруг бросил санки и с размаху нырнул под шлагбаум. Жена, замерзшая и веселая, шла к нему навстречу и улыбалась…

Она говорила, оборачиваясь, легкие волосы развевались под ветром, и маленькое, порозовевшее на морозе ухо то открывалось, то закрывалось. Карташихину давно хотелось поцеловать это ухо, по писатель, который вдруг ему надоел, плелся на своих лыжах в двух шагах, и целоваться было все-таки неудобно. Ничего не оставалось, как слушать Машеньку и скользить на полозе, равномерно отталкиваясь правой ногой. Наконец он устал и, разбежавшись напоследок, что было сил толкнул санки. Санки помчались и на повороте съехали в канаву. Машенька встала и все время прыгала, пока он бежал к ней, — замерзла.

— Мне Димку жалко, — сказала она, когда он добежал. — Я знаю, ты не любишь, когда я о нем говорю, но… он на днях был у меня и рассказывал. Ужасно. Ужасно, — несмело повторила она, заметив, что Карташихин нахмурился. — Его жена теперь с каким-то журналистом живет, а он ходит к ним обедать.

— Вольному воля… — холодно сказал Карташихин.

— Да, да. Но, видишь, если бы он поступил куда-нибудь…

— Куда же?

— На службу. Ему все-таки было бы легче.

— Его отовсюду выгонят.