Избранное

В городе говорили — и это было самое поразительное, — что у Чернилиовского есть даже скрипка работы знаменитого мастера Николо Амати, хранящаяся в стеклянном футляре. Когда в Псков приезжал Бронислав Губерман, полковник разрешил ему поиграть, но Губерман взял только одну ноту, а потом посоветовал Чернилиовскому время от времени открывать футляр — скрипка могла задохнуться. «Скрипки дышат, — будто бы сказал он, — а когда перестают дышать, они умирают, как люди».

Отец вечно возился со скрипками, разбирал их, клеил; его усатое солдатское лицо становилось тонким, когда он, как врач, выслушивал лопнувшую деку. Он не верил, что у полковника настоящий Амати.

— Не Амати, не Амати, дорогой мой, — говорил он. — Не Амати.

Но когда арестанты убили Чернилиовского, отец стал беспокоиться, уцелела ли скрипка. Был назначен военный суд. Казаки, статные, скуластые, неторопливо проехали по Сергиевской и встали лагерем за Петровским посадом. Городовым выдали белые перчатки. Газету «Псковский голос» закрыли, и стало казаться, что революция, о которой давно говорили, произойдет через несколько дней.

Мама сердилась, что в такое время отец думает о скрипке, пускай даже и работы Амати. Отец соглашался.

— Великое дело, великое дело, — говорил он, а потом снова съезжал на Амати.

Скрипка уцелела. Дочь Чернилиовского, горбунья, однажды появилась на нашем дворе. Она была в трауре.

В прихожей она откинула креп, и показалось бледнее, тонкое лицо с маленьким ртом, опустившимся, как у много плакавших женщин. Надменно закинув ушедшую в плечи головку, она стояла в прихожей. Отец вышел, а она сказала звонко, как бы насмешливо:

— Я пришла предложить вам скрипку Амати.

Родители разговаривали долго, ночами. Даже если бы удалось продать какие-то страховые полисы, у нас было мало денег, чтобы купить эту скрипку. У нас была только тысяча пятьсот рублей, отложенных на приданое для Лизы, и хотя это было немного, без них она сразу превращалась в бесприданницу, то есть в особу, на которой женятся без расчета, а лишь по страстной, непреодолимой любви.

И все-таки отец считал, что скрипку надо купить. Мама сердилась, но неуверенно: в глубине души ей нравились необъяснимые увлечения.

Скрипку купили. Она была темная, изящная, небольшая, в обыкновенном, потертом футляре — это меня огорчило. Отец ходил по квартире веселый, с торчащими усами. У него был праздничный вид. На внутренней стороне деки он показал мне неясную, сливающуюся надпись: «Amati fecit». Это означало: «Сделал Амати».

Жизнь отца была наконец полна; у него были семья, армия и скрипка Амати.

Первой стала рассыпаться семья. Ему хотелось, чтобы дети служили в армии и, как он, играли почти на всех инструментах. Это было, по-видимому, невозможно. Лиза прекрасно играла на виолончели — у нее было редкое туше, — но служить в армии она, разумеется, не могла. Пашка, которого он любил меньше других, играл на рояле — самый этот инструмент не имел никакого отношения к службе. Глеб, которого он старался сделать виртуозом, не только бросил скрипку, но поступил в университет, а не в Военно-медицинскую академию.

Мама всегда знала и понимала то, чего он не понимал и не знал. Она любила, например, говорить, что не может согласиться с Ванечкой из «Униженных и оскорбленных». А отец был простой человек, не читавший Достоевского, но зато обладавший абсолютным слухом.

— Ля-ля-ля, — говорил он, когда в тишине летнего вечера копыта цокали мягко и звонко и слышались еще долго, до самой Застенной, где кончалась булыжная мостовая.

Постепенно он стал чувствовать себя в семье хуже, чем в музыкантской команде. Там все было ясно. Кларнет играл то, что ему положено, ударные инструменты, которым отец придавал, большое значение, вступали не прежде, чем он давал им знак своей палочкой.

Напротив, в семье все было неопределенно, неясно. Деньги уходили неизвестно куда, гостей было слишком много. Дети интересовались политикой, которая в сравнении с армией и музыкой казалась ему опасной и ничтожной.

— Начальство, начальство, дорогой мой, — говорил он.

Это значило, что политикой должно заниматься начальство.

Мать развелась с ним сразу после революции, когда стал возможен односторонний развод. Он бы не согласился. Он любил ее. Жизнь без постоянных ссор с ней, без ее высокомерия, гордости казалась ему пустой, неинтересной.

Она уехала от него, но он и теперь все-таки иногда приходил к ней — посоветоваться или просто так, когда ему становилось скучно. И мама советовала, настаивала, сперва насмешливо, потом добродушно. Она не раскаивалась, что развелась с ним. Она говорила, что, если бы это было возможно, она развелась бы на другой день после свадьбы.

У детей теперь были дети. Сыновья женились не так и жили не так, как надо. Он не знал, как надо, но все же было совершенно ясно, что они жили как-то не так. Он любил их. У него не было денег, но время от времени он делал им дорогие подарки.

Словом, с семьей было кончено. Зато с армией все было как нельзя лучше.

— Армия — это всё, — любил говорить он. — Сыт, одет, обут. И порядок, главное — порядок.