Избранное

В конце концов все взялись за это дело, даже Матвей Ионыч. Из стенного шкафа, в котором годами хранилась всякая рухлядь, он достал груду проволоки, два электромагнита и инструменты. Мастерство его наконец пригодилось. Помолодевший, внимательно-грозный, засучив рукава, принялся он налаживать мастерскую, и Карташихин, прислушиваясь, вдруг различил звуки, похожие на хрипение и захлебывание, которое слышится иногда из водопроводного крана.

Но это пел не водопровод, а Матвей Ионыч…

Он привлек друзей. Механики из Балтфлота, такие же молчаливые курильщики, как и он, приходили и не торопясь осматривали прибор. Иногда они непонятно шутили. Советы их были немногочисленны, но превосходны. Студенты бегали каждый день, одни помогали, другие мешали. Даже управдом, зашедший посмотреть, не открылась ли в двести втором номере кустарная мастерская, заинтересовался прибором и, как бывший водопроводчик, дал совет.

Потом пришла Машенька и объявила, что прибор никуда не годится. Она разобрала вращающуюся систему, которая не желала вращаться, и вновь собрала ее, проверив каждую часть отдельно. Потом прибор надоел ей, и она стала бывать, кажется, для одного только Матвея Ионыча. Они подружились. Он даже рассказал ей историю о том, как в девятнадцати году подводная лодка, на которой он служил, взяла с моря город Геническ и учредила в нем Советскую власть. И хотя история состояла большею частью из очень кратких предложений, вроде «мы — палить!» или «они — палить!», она слушала, по-детски открыв рот.

Он мог часами смотреть, как она читает (она приходила иногда с книгой) или возится над прибором, бормоча что-нибудь себе под нос или напевая. Вдоволь насмотревшись на нее, он переводил взгляд на Карташихина. Без сомнения, очень забавная мысль приходила ему в голову, потому что лицо вдруг раздвигалось — чуть не со скрипом, — кожа съеживалась под ушами и открывалось то место в нижней челюсти, куда Матвей Ионыч вставлял свою трубку.

5

Было очень странно, что на улице зима, снег, все ходят в тяжелых пальто и калошах, а здесь — голые, в одних трусиках, и тренеры в белых брюках, как будто лето и жарко.

Длинная полоса зеленоватой воды лежала посредине зала, и казалось, что она была здесь с самого начала, а прямоугольные колонны, портики, хоры и эту духоту пристроили потом. Мальчики лет по шестнадцати разговаривали на той стороне, куда публику не пускали, и вдруг бросались в воду с таким видом, как будто в воде они дома, а на суше в гостях и чувствуют себя довольно плохо. Это были доброхоты. Состязания еще не начинались.

Карташихин и Машенька перешли на хоры, а Хомутов с девушками остался внизу, и видно было, как они шевелят губами и смеются, потом вдруг голоса и смех доносились гулко, как в бане.

Здесь, на хорах, было душнее, но зато просторнее и все видно, даже оркестр, который спрятали за колонками и который (должно быть, по этой причине) все не начинал играть, хотя дирижер уже раза два выходил и, оглядываясь, стучал палочкой по пюпитру.

Карташихин с весны не был ни в кино, ни в театре и вообще нигде и забыл, как это хорошо. Один он, пожалуй, не пошел бы. Но Хомутов явился с компанией и вытащил его, а он — Машеньку, а Машенька — Таньку. Танька — это и была та самая Танька, о которой Машенька всегда говорила «мы с Танькой». Она всем понравилась, а больше всех — Хомутову, который с первых слов спросил, сколько у нее гемоглобина в крови, а потом весь вечер уверял, что не меньше девяноста восьми процентов. Она даже расстроилась, впрочем ненадолго, и теперь болтала с ним и смеялась. Внизу яблоку было негде упасть, скамейки вдоль бассейна битком набиты, и за скамейками стояли до самой стены, и все-таки найти ее было очень просто: нужно было только вести глаза налево от ближайшей к старту колонны до тех пор, пока не наткнешься на зубы. Зубы — ровные, крупные — это и была Танька. Хомутов сказал ей, что это не зубы, а фокус и что вполне можно показывать его в цирке. Просто объявить: «Зубы!» Потом выйти и показать. Битковые сборы.

И действительно, кто бы с ней ни говорил, все невольно смотрели на ее зубы…

— О чем вы думаете?

— Ни о чем. О воздухе.

— Как о воздухе?

— Отсюда, с балкона, кажется, что воздух огромный.

Карташихин подумал.

— Да, — сказал он, — и такой, как будто можно его сложить и вывезти.

— И привезти другой. А вы?

— Что я?

— О чем думали?

— А я об одном разговоре.

— О каком?

Он посмотрел исподлобья — именно так, как ей нравилось.

— Потом расскажу. А теперь давайте смотреть. Кажется, начинают.

Он сказал это спокойно, даже весело, но Машенька видела, что он чем-то расстроен.