Избранное

Для него это был особенный бой, и, может быть, впервые он мог столь определенно сказать себе: «Я все сделал…» И правда, Евстигнеев работал день и ночь. Когда было необходимо, шел на передовую. Если бы это было необходимо, кажется, сам повел

55

бы людей в атаку. Теперь в нем жило ощущение: «Сделал все…» И вместе с этим ощущением возникло то внутреннее, идущее от сознания исполненного долга спокойствие, при котором человека мало что страшит.

Он продолжал и теперь точно выполнять свои обязанности и в новой, чрезвычайной ситуации видел свою задачу в том, чтобы доложить командующему обстановку, возможно, вызвать огонь армейской артиллерии и, кроме того, получить разрешение па перевод командного пункта дивизии на другое место. Без приказа сверху он не имел права и не хотел покидать КП. Уже около часа у него не было связи с комдивом, Евстигнеев не знал, где Хмелев и что с ним; почти одновременно оборвалась связь с полками, все штабные командиры были в разгоне, и только каким-то чудом сохранялась связь с штаармом.

В трубке щелкнуло:

— Вы слушаете?

— Да,— сказал Евстигнеев, не выпуская из виду ярко-белый прямоугольник окна и в глубине его медленно ползущие, похожие на довоенные мишени фашистские танки.— Да, да…

— Василий Васильевич сейчас подойдет. Минуту еще можете подождать? Обстановка позволяет? Вы слушаете?

— Слушаю, слушаю,— сказал Евстигнеев.— Хорошо. Я буду ждать.— Он взглянул на часы — было одиннадцать сорок пять — и повторил: — Буду ждать. Что? — сказал он, не разобрав вопроса адъютанта.— Танки? Метров семьсот… Медленно, да. Значит, жду.— Евстигнеев посмотрел на обращенное к нему в профиль спокойное, бледное, с острыми глазами лицо Тонечки, скользнул взглядом по темной стене к двери, где в полушубке, в шапке, держа меж колен ППШ, сидел с опущенной головой ординарец Кривенко, и повторил в третий раз: — Я жду.

12

Время словно раздвинулось. Он вдруг реально ощутил, что минута может тянуться, как вечность, и что за одну эту минуту можно прожить целую жизнь…

За окном, покачиваясь и почти незаметно увеличиваясь в размерах, ползли немецкие танки. В сущности, это ползла смерть. Сбоку, в телефонной трубке, слабо потрескивало, попискивало и невнятно шумело, словно в пустой морской раковине. Это, если так можно выразиться, невнятно шумела надежда на спасение, жизнь… Может быть, время — это клещи, в которые между жизнью и смертью зажато человеческое существование?

56

На мгновение Евстигнеева пронзила ярость: почему же командующий не подходит к те л е ф о н у? Он посмотрел на часы — было одиннадцать сорок пять или, возможно, на четверть минуты побольше. Перевел взгляд на Тонечку, у нее было такое же бледное, спокойное, с острыми глазами лицо. Повернулся к двери — Кривенко, в полушубке, в шапке, зажав меж колен автомат и опустив голову, в прежней позе сидел на лав ке. Значит, просто минуло еще слишком мало времени, чтобы командующий мог подойти?..

Евстигнеев вновь посмотрел на часы, увидел синюю секундную стрелку, и ему показалось, что сквозь непрекращающийся грохот, самолетный гул и какие-то крики, долетающие снаружи, он отчетливо слышит, как тикают его часы. Он вспомнпл свое вчерашнее отчаяние из-за того, что так быстро промелькнул день, вспомнил и усмехнулся. Нет, этого решительно нельзя было попять, что такое время. Нельзя, да и не надо, наверно. Надо знать, что человек должен, а это, как ему представлялось с несомненностью, он знал. Сейчас, сию вот минуту он, Евстигнеев, должен был ждать, так же как вчера и в течение последующих суток должен был действовать, действовать, действовать.

Ждать и вчера было тягостно. Когда после переезда из Ключарева в густом морозном тумане пробились первые красные лучи, Евстигнеев вместе с Синельниковым и Аракеляном вышел на поскрипывающее под ногами, белое от инея крыльцо. Он поглядел сперва вдоль дороги, где в начинающей розоветь молочной дымке пряталась деревушка Старково — всего в неполном километре от дома, на крыльце которого он стоял,— поглядел туда, потому что в Старкове на своем наблюдательном пункте находился командир дивизии. Потом Евстигнеев в бинокль стал смотреть прямо перед собой. В восемь двадцать должна была ударить наша артиллерия, осталось полторы минуты, и он с нетерпением ждал истечения этих полутора минут.

Туман рассеивался. Красные солнечные лучи делались оранжевыми, вдруг сильно заискрился на перилах крыльца снег, и сразу голубоватой полосой открылся Вазузин. И тут же стало видно все поле, огромное, в солнечных огоньках и синеватых рябинах теней, с легкими струйками истаивающего на глазах тумана.

Наконец в ясной морозной тишине гулко тукнул первый пушечный выстрел. В поле взметнулся блестящий дымок разрыва. Затукали по всему фронту — слева, справа и позади — дивизионные и полковые орудия, закипело, задымилось грохотом там.

57

где, укрытые морозным снегом, притаились захваченные немцами доты. Артиллерийская подготовка началась.