Избранное

Претензий за то, что его всю жизнь считали таким и не более, Фрейдин ни к кому не имел, ибо никто, кроме него самого, не был в том виноват. Да, все, за что он, бывало, ни брался, давалось ему легко. Но что всего этого мало, чтобы достичь большего, чем достиг он, и стать не одним из лучших, одним из избранных, Симон понял слишком поздно, когда ничего уже нельзя было изменить. А сейчас, когда ему уже далеко за шестьдесят, об этом вообще не стоит думать. В таком возрасте не так-то просто что-либо изменить в себе. Да и желаний нет. И терпения тоже. В конечном счете он занимается живописью для себя и не стремится кого-то ею поразить. Он никогда не показывал своих картин настоящему художнику, хотя известные мастера — нередкие гости в здешних санаториях. И если иногда он заглядывает в красный уголок домоуправления и весь вечер просиживает за пианино, то не потому, что хочет кого-то удивить своей игрой. Он играет для себя, в свое удовольствие, просто не может без этого жить, как не может жить и не писать стихов. И только для себя. Если сравнить его стихи с некоторыми стихами, появляющимися в печати, то они не слабей, а даже лучше, но он никуда не посылает их, не пользуется даже тем, что в столичном журнале работает его хороший знакомый, известный поэт, с кем в юные годы он посещал один и тот же литературный кружок и кто высоко ставил в ту пору его, Симона, поэтический дар. В доказательство поэт однажды прислал Симону одно из его стихотворений, прочитанных им, Симоном, на литературном кружке лет сорок с лишним назад, и интересовался, опубликовано ли оно где-нибудь. Стихотворение произвело тогда на всех такое впечатление, что он, писал поэт, и поныне помнит его до последнего слова.

Фрейдин и сам хорошо сознавал, что природа богато одарила его всем, даже красотой; но она его и обделила, не вооружила в достаточной мере упорством и волей, необходимыми для того, чтобы достичь большего, чем достиг и мог бы достичь. Из-за того, что он легко относился ко всему, что давалось ему легко, Симон стал в конечном итоге обыкновенным любителем, просто дилетантом, и таковым давно уже считал себя сам. И хотя занятия живописью, поэзией, игра на фортепьяно стали для него потребностью, без чего не мог уже обходиться и чему посвящал каждую выдававшуюся свободную минуту, он все же считал все это не главным в жизни. А вот свою работу — строительство дорог — не расценивал как побочное даже в те времена, когда она была для него не потребностью, а лишь обязанностью, средством для пропитания. Жизненной потребностью, без которой уже не обойтись, работа стала для него впоследствии, когда он, прокладывая дороги в тех местах, где еще не ступала нога человека, проникся вдруг подлинной поэзией всего, что окружало его, всего, что пришлось ему испытать. И это сделало его жителем сурового Севера, куда приехал после окончания института.

Но вот уже третий год, как со всем этим он расстался, и навсегда. В южном городе, где живет он теперь, дорог не строят, они давно уже здесь проложены. К его новой инженерной должности — преподавателя на курсах подготовки шоферов — его ничто, кроме зарплаты, не привязывает, и в любой день он мог бы уйти с работы. Собственно говоря, он мог бы и вообще не работать. Помимо ста двадцати рублей пенсии почти столько же он снимает каждый месяц со сберкнижки, на которую положил все деньги, накопленные за годы работы на Севере. Но три процента прибыли, что ему полагаются, не трогает. Симон не забывает, что почти в два раза старше жены и обязан ее обеспечить.

Если когда-нибудь Лида уже будет не в состоянии работать, все равно пенсия выйдет ей маленькая, и он просто не имеет права, покуда позволяют силы, сидеть сложа руки.

Ни к чему другому, как только строить дороги, не лежит у него душа, а работать лишь ради денег ему тягостно. От Лиды Симон это скрывал. Не хватает еще, чтобы она переживала из-за него. Но он заблуждался. Лида давно уже догадывалась обо всем и не раз заводила с мужем разговор, чтобы он совсем бросил работу и посвятил себя тому, к чему влекло его всю жизнь, к чему лежит у него душа. Лида была единственным человеком, кто все годы верил и доныне все еще верит, что если бы ее Сенечка захотел, то мог бы еще и сейчас наверстать многое из того, чего не сумел достичь в свое время. В глазах Лиды Симон в свои без малого семьдесят лет оставался все тем же красивым, стройным, жизнерадостным Сенечкой, каким был в пятьдесят, когда она так нежданно-негаданно познакомилась с ним и каких-нибудь две недели спустя стала его женой. Лиде незачем говорить ему, Симон и сам отлично видит, что сильней, чем кого-либо другого, огорчил он и расстроил ее тем, что отказался сегодня от участия в сеансе одновременной игры. Более чем кто-либо другой она уверена, что он выиграл бы у гроссмейстера. Но как ни уговаривала она его, как ни клялась, что чувствует себя хорошо, что вполне здорова сегодня, Симон и слушать ничего не хотел. Ну как он может уйти играть? Все равно будет думать все время о ней, а не об игре.