Избранное

Таисия, видно, уловила в его словах что-то такое, что относилось и к ней. Симон почувствовал это по ее изменившемуся вдруг взгляду, и у него мелькнула мысль, что вот эта белокурая мягкая женщина, с глазами светлыми, будто выцветшими на солнце, поведи она себя в тот вечер по-иному, была бы сейчас, возможно, его женой — и в соседней комнатке, где он натер когда-то до крови руки, приготавливая мороженое, теперь спали бы Даниелкины два младших братика. Таисия спасла бы их. Она бы их не отдала… А случись… пошла бы вместе с ними ко рву…

— Ложись спать, — она поднялась. — Покойной ночи.

— Покойной ночи.

— Что ты на меня так смотришь?

— Мы ведь так давно не виделись.

— Да, очень давно, — и неожиданно для них обоих обняла его, поцеловала в губы и быстро, не оглядываясь, вышла.

Свет в комнате остался гореть. Симон его не погасил. Свет, как завеса, не впускал сюда таинственный мрак летней ночи, оберегал Симона от него, пока в конце концов не сморит его сон, который Таисия прогнала своим внезапным опьяняющим поцелуем.

Электрическая лампочка горела тускло, и от бахромы абажура на потолок и стены падали тени, возникали картины, будто нарисованные кистью. Симон не сводил взгляда с картины, больше других напоминавшей фигуру женщины в полный рост. Тем, как она держала голову, чуть склонив ее набок, словно искала его плечо, чтобы прислониться к нему, она была похожа на Ханеле. Но мгновения спустя Симон в той же тени увидел Таю, но не ту, что несколько минут назад выбежала отсюда. На картине Таисия была более похожа на ту, какой он встретил ее впервые, в теплых брюках и ватной телогрейке, на ленточном конвейере, где она отделяла полированные до блеска глыбы каменного угля от обманчивой из-за черноты породы. Но стоило шальному ветерку влететь со двора в оставленное открытым окно и качнуть лампочку с абажуром, его бахрому, и в одной из теней Симон увидел вторую свою законную жену, Наталию, мать близнецов, Володи и Галины. У Наталии плечи тоже слегка покаты, а шея чуть вытянута.

От того что все время следил за тенями на стенах и потолке, от напряжения глаза у Фрейдина словно сами собой закрылись. И лежал он так довольно долго.

Мрак, в который погрузилась его душа, пронзило несколько раз вспышками, но ничто не высветилось из того, о чем, идя сюда из синагоги, он думал и чего ожидал. Он был настолько уверен, что не избежать ему этого, что, не дойдя нескольких шагов до двора, остановился и стоял долго, а когда лег спать, света в комнате не выключил. Но в освещаемом вспышками мраке Симон не увидел ни Ханеле, ни Даниелку даже и после того, как превозмог себя и уже сам хотел, чтобы с ним наконец случилось все, что, идя сюда из синагоги, предвидел и чего страшился. Торопя это, Симон стал помогать себе, сомкнул еще крепче глаза, но мрак, окутавший его, был неумолим. Не приоткрыл ни щелочки, сквозь которую мог бы прорваться хоть кто-нибудь из них. Ни для Найлы, ни для сына их, Сервера. Быть может, он потому и не мог представить себе во плоти обоих сыновей, что первенца своего, Даню, воображал младенцем в колыбели, а не взрослым парнем. А Сервера… Но как он мог его представить, если никогда его не видел. И кто знает, увидит ли когда-нибудь, ведь у немцев расправа была одна — что для полуеврея Сервера, что для стопроцентного еврея Даниеля. Но Симон не желает и не станет думать по-иному о двух старших своих наследниках. Он будет считать их живыми, даже отними у него кто-нибудь в синагоге надежду.

Когда Симон снова открыл глаза, то не стал больше искать в тенях, в их сплетениях, с кем-нибудь сходства. Но они все равно не давали ему покоя, и в одной из них он увидел сходство с младшим сыном, Сервером, которого никогда не видел. Все, что знал о Сервере из единственного письма Найлы, полученного задолго до войны, заключалось в том, что рожденный ею мальчик очень похож на него. Такой же смуглый и красивый.

Претензий за то, что она скрыла от ребенка, что отец его он, а не законный супруг Ахмет Самединов, у Симона к ней не было. Как может он упрекать ее, если с самого начала между ними было условлено, что только она одна имеет право открыть сыну тайну. Но когда это случится — через десять, двадцать или тридцать лет, — сказать она не берется. Время покажет.

Прошло уже столько лет, а Симон все еще не может до конца понять, что заставило Найлу, в которой столько благородства и достоинства, так поступить, почему она выбрала для этого его.

Он был бездомен в большом индустриальном городе, куда переехал из Донбасса, и вот благодаря такому обстоятельству и завязалось его странное знакомство с Найлой, женой ученого-археолога, женщиной много старше его.

…В тот же день, когда Симон приехал, он мог приступить к работе. Здесь на каждом заводе, где успел побывать, нужда в слесарях была еще большей, чем на шахтах Донбасса. А раз так, то спешить не стоило. Работа слесаря от него не убежит.