Избранное

У Салиха Голуба был брат в Горажде, но братья не особенно любили друг друга. Брат его владел лесами и поместьями, арендовал монастырские угодья, давал деньги под проценты и нажил большое состояние, о размерах которого, правда, стало известно только после его смерти. Убили его гайдуки Бечира Тоски на Гласинаце, где он держал конюшни, а поскольку жена его умерла еще раньше, богатство досталось брату и матери. Так к Салиху Голубу в одну ночь привалило счастье, какое ему и во сне не снилось.

На другой день он пришел к мечети, ничуть не счастливее обычного, спокойно рассказал, что произошло, и предложил мне или взять у него деньги, чтоб начать какое-нибудь дело, или поселиться вместе с ним в Горажде и помочь ему управлять всеми владениями. Ему словно хотелось поделиться с кем-то своим несчастьем. Мой отказ Салиха не удивил. Он поглядел на камень, на котором столько лет сидел и напевал себе под нос, и ушел, понурив голову. В ту же ночь он умер то ли от радости, то ли от горя. Мать его вскоре вышла замуж за ходжу Шахинбашича, который походил на женщину больше, чем она сама. И ему и ей было по семьдесят. Все сладилось без обмана: у нее не было глаз, у него — денег. Жизнь обманула лишь Салиха Голуба.

Больше я не ходил к мечети.

Меня потянуло на речку, быструю, прозрачную, неглубокую. Может, из-за хотинских плавней или мутного Днестра, широкого, как море. А может, просто захотелось спокойно смотреть на воду, ни о чем не думая. Все уходило мирно, с тихим шелестом, все — мысли, воспоминания, жизнь.

Мне было хорошо, я был почти счастлив. Часами я глядел на сверкающую воду, подставлял руку под легкую волну, ласковую, словно живое существо. И это было все, чего я хотел и о чем мечтал.

Вырвал меня из этого сна Молла Ибрагим. Его тень упала на меня, когда я блаженствовал у речки.

— Смотришь? — спросил он.

В голосе его звучала жалость, звучала тревога.

Я улыбнулся, но ничего не ответил.

— И каждый день так?

— Каждый день.

— А что ты тут делаешь?

Я пожал плечами.

— Неужто не надоело глядеть на воду?

Я удивленно посмотрел на него: разве это может надоесть!

— Что ж, так и будешь сидеть?

— А что?

— На что ты живешь?

Я снова пожал плечами. Я не знал, на что я живу, да и разве это важно?

— С ума сойдешь один-то.

— Не сойду.

— Ударят морозы, пойдут болезни, а там и старость не за горами. Что тогда?

— Не знаю.

— Ты что, рассердился на кого-нибудь? Грустишь? Тяжелые сны видишь?

— Не вижу я тяжелых снов, ни на кого не сержусь и грустить не грущу.

— Ты помог мне в самую страшную минуту. И я хочу помочь тебе.

— Ты мне ничего не должен.

— Я открыл писарскую. Будешь работать у меня по силе возможности. Рука у тебя, конечно, заскорузла, но со временем помягчает.

— Ты мне, Молла Ибрагим, ничего не должен. Когда я увидел лодку, я ухватился за нее невольно. Верно, подумал, что так легче выплыву.

— Я не долг возвращаю. Мне нужен помощник. Ты будешь работать, я буду платить. Сколько смогу и сколько совесть велит. Не разбогатеешь. А я предпочитаю иметь дело со знакомым человеком.

— Привык я к реке и к этой вот тишине.

— Будешь приходить сюда после работы или когда дел нет.

— Ну не знаю. Как скажешь.

— Писарская — загляденье, чисто игрушка.

Писарская оказалась в центре базара, в Муджелитах, под часовой башней, крохотная и неказистая, жаркая и душная летом, холодная, как каземат, зимой, рядом с городскими нужниками, откуда невыносимо несло зловонием, так что я и Молла Ибрагим, как на молебне, по очереди кадили ладаном и жгли пахучие корни, чтоб умилостивить нечистые силы смрада. Однако куренье мало помогало, и нам не оставалось ничего другого, как привыкнуть.

Но и это меня не трогало. Я смеялся:

— Человек привыкает к любому смраду.

Молла Ибрагим отвечал, добродушно и мягко улыбаясь и не поминая имени божьего, поскольку мы были одни:

— Я всегда говорю: только бы не хуже!

— Как сказал один умник, когда его вели к виселице.

— И правильно! Ведь его могли убить сразу, и ему бы уже не достались те несколько мгновений жизни по дороге на виселицу, когда он еще мог надеяться.

— Пустая надежда.

— Какая ни есть. Все лучше, чем ничего. А вонища, по правде сказать, мне даже нравится.

— Нравится?

— Да. Почему городские нужники здесь? Потому что это центр базара. А это-то и хорошо, никто мимо не пройдет. Ведь, выбирая между бедностью на чистом воздухе и достатком с вонью, умный человек не станет долго размышлять. За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь, от добра добра не ищут. Только бы не хуже!

— Аминь.