Избранное

Однако ни я, ни всезнающий Молла Ибрагим не в силах были объяснить случай, о котором я хочу рассказать. Конечно, за долгие месяцы войны люди переменились, огрубели, стали жестче то ли из-за бескрайнего пространства, отделившего их от дома, то ли из-за суровости войны, постоянной близости смерти; и все-таки неужто можно настолько измениться, что в какой-то момент цепенеешь от ужаса и спрашиваешь себя в полной растерянности: кто эти люди? Разве это те самые люди, с которыми ты жил бок о бок два года? Будто война заразила их злом, и оно, до поры до времени затаившееся в них, быть может им самим неведомое, вдруг прорывается, как болезнь.

Под вечер я вернулся после караула к постою — к мазанке, которая стояла на клочке твердой земли среди болот. В ней жила молодая еще женщина с тремя детьми и тощей, хилой коровенкой в плетеном хлеву. И за детьми, и за коровой она ходила сама, муж ее, скорее всего, был по ту сторону болот — против нас. Она не говорила о нем, она вообще с нами не разговаривала, а мы не спрашивали. От солдат она старалась держаться подальше, а вечером затворялась с детьми в мазанке.

Была она точь-в-точь пригожая молодайка из нашего посавского села, мы провожали ее глазами, когда она шла в хлев или в осоку, суровая, прямая, но ничего не говорили. Может быть, из-за детей. Или из-за знаменосца Авдии, который любому снес бы голову с плеч за одно сальное слово о женщине. А возможно, нам было совестно друг перед другом.

В тот день, когда все произошло, знаменосца не было, он ушел по каким-то своим делам, а я был в карауле. Встретили меня хмуро, в глазах угроза. «Иди в хлев»,— сказали мне тоном приказа и несколько раз повторили, подгоняя меня и не отвечая на мои вопросы. Дети сидели на пороге мазанки.

Я обогнул дом и стог осоки, вошел в хлев. На земле лежала женщина. Ибрагим Паро стряхивал с себя солому и паутину и, затянув ремень, выскочил, не глядя на меня.

Женщина лежала неподвижно, ноги ее были голы. Она даже не пыталась их прикрыть, ждала, когда все кончится. Я опустился возле нее на колени. Бледное лицо, глаза закрыты, кровоточащие губы сжаты. Ужас сокрушил ее. Я прикрыл ее белой рубахой, платком стал вытирать кровь с лица. Она открыла глаза и с содроганием посмотрела на меня. Я улыбнулся, думая ее успокоить, не бойся, мол, я ничего тебе не сделаю. Но она как будто испугалась еще больше, глаза вспыхнули ненавистью. Я вытащил из сумки сухарь — в карауле не съел — и протянул ей: на, детям отдашь. В ярости она отбросила сухарь и плюнула мне в лицо. А я — я ничего не сделал, не пошелохнулся, не утерся. Мука ее пригвоздила меня к месту. В мгновение ока я понял все. Учини я по примеру прочих насилие над нею, уже изнасилованной, она перенесла бы это стиснув зубы и всю жизнь ненавидела бы нас как последних собак. А человеческое участие, сострадание тут же после насилия было для нее тем необратимым несчастьем, которым покарал ее господь бог и которое вовек не избудешь: в ней проснулась гордость, она осознала меру своего унижения. Из жертвы непостижимой судьбы она превратилась в жертву человеческой жестокости.

Я оскорбил ее сильнее, чем все остальные. Она встала и пошла к дверям, потом передумала, взяла сухарь и вышла, низко опустив голову.

Утром мы сидели перед хлевом, хмурые, злясь друг на друга, на себя и на весь мир, подавленные болотной мглой, а еще больше той, которая заволокла наши души. Женщина по одному вывела детей на порог и умыла их, потом прошла в хлев, не поднимая глаз, закутавшись в платок, чтоб скрыть кровавые печати на лице, подоила корову и унесла молоко в дом.

Паро, вздыхая, то и дело поминал бога.

Остальные сидели молча, в полном оцепенении.

Я встал, не выдержав этого напряженного, томительного молчания и холодной ненависти женщины; чтобы чем-то заняться, пошел к трухлявой колоде, возле которой лежал забытый топор, и взялся рубить сушняк. Женщина вышла из дому, выхватила у меня из рук топор и заперла за собой дверь.

Внезапно мы почувствовали себя в тисках ненависти. Наверняка она стояла за дверью, сжимая топор в руке. Как ее вчера одолели? Обманом, силой, застали врасплох? И всё, видимо, она снесла без звука, чтобы не напугать детей. Я был потрясен, сражен, уничтожен, но о женщине и о том, что произошло вчера, не проронил ни слова, другие тоже молчали. Все это костью стояло в горле.

Запертая дверь мазанки, спрятанные дети были немым укором.

Старший из сыновей цирюльника Салиха с Алифаковаца встал и пошел к осоке — видно, оправиться. Его долго не было, и младший брат пошел его искать и нашел за осокой — мертвым. Тот располосовал себе горло бритвой. Не сразу ему удалось распилить жилы от уха до уха, разрезать гортань и дыхательное горло, кровь била фонтаном, уходя в сырую землю. Боль, наверное, была адской, но он даже не застонал. Мы были в каких-нибудь пятнадцати шагах и ничего не слышали.