Избранное

Дед и Бедняга вернулись, потирая руки, поеживаясь от холода, отдуваясь табаком. А Мария засветила керосиновую лампу.

В избе стало теплее, ласковее. Взялись играть в карты. А у Еньки все не заводилась и с грохотом соскакивала внутри патефона пружина.

— Я тебя сатаной червовой по башке, — говорила Калина.

— А мы тебя хрестом, — говорил Бедняга, — хрестом во всю пузу.

— А сатанинушку пикового? — спрашивала бабушка.

— Всех заберу, никому не отдам, — смеялась Калина и тасовала карты.

— Ох, уж и Петр в карты играл, — сказала Мария, глядя, как Калина длинными быстрыми пальцами перетасовывает карты.

— Уж кого хошь обведет, — согласилась Санька.

— Матрена Степановна, — спросила Мария, — вот если на Петра ворожить, хрестовый он?

— Как раз христовый, — сказал Бедняга. — Как тот Иисус Христос — тому ведь тоже тридцать три года было, когда крестную муку принял. Весь свет обошел.

— Этот тоже весь свет обойдет, — вздохнула Мария. — И такую муку примет, что тому и не снилось: уж коли пулей порешится, враз не воскреснет.

— Еще, что ли, по одной налить, за Марию? — сказал дед.

— За Марию, за бабу, за бригадира, значит, — сказал Бедняга. — Вишь, мужика на фронт отправила, а сама замест Митьки забригадирствовала, у Калины хлеб перехватила. Теперь, поди, Митька вернется, назад на должность не пустишь?

— Куда ж его пускать? Пусть хоть вернется уж, век с перины не уйдет, — засмеялась Калина.

— А там видно будет, — сказала Мария. — Бабий век теперь по деревням пошел. Ты, Бедняга, вот завтра бери Серка да в поле, картошку таскать да возить будешь.

— Я ведь, Мария, слаб от вина-то становлюсь, — улыбнулся Бедняга ласково. — Уж не знаю, и подниму ли завтра с такого хмеля голову.

Все сидели, выпивши помногу, но никто не хмелел. Калина сдала карты, а патефон все молчал.

— Ну-ка, включи-ка радио, Что делается? А то уж и про войну за картами забыли, — сказал дед Марии.

Мария привстала, включила круглое черное радио над окном.

Тысячами голосов горько, требовательно из черного репродуктора вступила в комнату суровая, жестокая песня:

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой…

И стало в избе так тихо, будто потушили свет, а за окнами идет дождь. Все замерли и вроде осунулись. Продолжение песни понять было трудно: радио хрипело, видно, где-то стороной шла гроза. Но было ясно, о чем говорит песня, и стало от слов ее не весело, но проще и уверенней.

А поющие голоса были похожи на те, что летом пели среди села «Орленка».

Розданные карты остались лежать на столе. Все некоторое время посидели молча и начали расходиться. Сквозь сени проходили осторожно, словно кто-то спал там. Только слышно было, как уже на крыльце Бедняга тихо сказал:

— Давай, Зосимыч, закурим. — Повременил и добавил: — Сперва твои, потом мои.

Шел мелкий осенний дождь. Небо низко проносилось над землей серыми облаками. Облака еле видны были в темноте. Ветер порывисто посвистывал над воротами, в скворечнике, и раскачивал скворечник. Енька и Наташа вышли на улицу и остановились возле ворот. Кто-то маленький сидел под окнами на скамейке. Он сидел, прижавшись к стене, будто прятался. Енька направился к лавочке. Маленький человечек вскочил и бегом бросился к озеру, в сторону мельницы, путаясь на бегу в длинной одежде.

Наташа села на лавочку. Енька сел рядом. Они долго слушали, как шелестит по холодным крышам дождь, Порой срывались и падали с березы листья, они падали то в огород, то на дорогу. С дальнего конца деревни неторопливо прошла к озеру Калина. Она шла, накинув на голову клеенчатый черный Митькин плащ.

— Если бы тебя на фронт взяли? — сказала Наташа.

— Я бы пошел, — сказал Енька.

— И я бы с тобой пошла.

— Кто же тебя возьмет? Кому ты там нужна?

— Я раненых выносила бы.

— Кого же ты вынесешь? Вон дядю Сашу вынесла бы?

— Так он же не на фронте.

— Ну а так, вынесла бы?

— Калина бы вынесла, — сказала Наташа.

— А Митьку?

— Тебя бы вынесла.

Енька засмеялся.

— Ты бы хоть рубашку запахивал. Ходишь, как Федька Ковырин, — сказала Наташа и холодными пальцами стала застегивать Еньке воротник.

— А чего Федька Ковырин? Чего он мне?

— Хулиган он.

— Какой он хулиган… Дерется только, да и все.

— Все равно хулиган. Злой он какой-то.

Дождь ровно и мелко сыпался на крышу, ветер иногда раздувал его и рассеивал до самой лавочки. Тогда Наташа ежилась и близко приникала к стене. Калина прошла назад и потом, опять одна, прошла к озеру.

— Инка, поди, это была, — сказал Енька.

— Она. Все к Олегу ходит, тварь, — сказала Наташа.

— Чего это ты на нее?

— А чего она ходит?

— Тебе жалко?

— Не жалко. А Зина из-за нее на Иртыш не пошла.

— А чего она? Она ведь ничего, — сказал Енька строго.

— А тогда тебе влетело от матери из-за нее за Олега. На тебя ведь подумали, да и вся деревня злилась, когда искали.

— Ну и что? Не она же это сказала.

— Из-за нее. Из-за нее, поди, везде одна беда.

Енька промолчал.

Дождь редел. Слышно было, как Мария шумно задула лампу и полезла на полати.

— Спать отправилась, — сказал Енька. — А сама не уснет. Все думать будет.

— Где же тут уснуть, — сказала Наташа.